– Где нет официальной оппозиции, там процветает неофициальная, – продолжал Такибае, и мне показалось, что он уже с трудом развивает свою мысль. – Пришла пора разрешить оппозицию. И придется отказаться от мысли, что она будет сформирована из полицейских и тайных агентов… Все мы не усидим на стульях, если по-прежнему будем препятствовать развитию политической жизни… Невежественный народ легко поддается коммунистической пропаганде, а она повсюду… Мы сами плодим ее… Вот вы, газетчики, прирожденные пачкуны, про себя, наверно, думаете: пришла пора решительных реформ… Реформы, революции, справедливость! Право ходить по любой стороне улицы, право менять рваную обувь… Сопляки, зеленые бананы!.. Я первый среди вас ухватился бы за революцию. Но революция – еще большее безобразие, она все перемутит, перекрутит, выплеснет на поверхность еще более алчных и недостойных людей… Да, нынешняя власть разложилась, она мерзка, и сам я – негодяй над негодяями!..
Я не заметил, кто первый захлопал, но зал разразился криком и овацией. Это было сделано, конечно, чтобы сбить Такибае с толку. И цель была достигнута. Воспрянувший на минуту, он потерял нить. Голос его возвысился до крика:
– Побольше барабана, сукины дети! Дурак, читающий наизусть стихи, уже наполовину поэт!..
В зале захохотали.
– В детстве у меня часто болел живот, – сказал Такибае. – Мой приемный отец лечил меня водкой…
"Очень мило!" – пропищал женский голос. Люди засмеялись и вновь зааплодировали, выставляя Такибае законченным шизофреником.
Ловко, ловко они это придумали!
Атанга дал знак: два дюжих санитара подхватили под руки Такибае. Он кричал еще что-то в микрофон, но в общем шуме невозможно было разобрать, что именно.
Такибае повели в комнату рядом с лестницей. Иные из репортеров ринулись на выход – Атанга озабоченно потрусил вслед за ними. Возник хаос. Но – грянула танцевальная музыка, и прислуга, одетая в ливреи, раскрыла двери в банкетный зал, где стояли столы с выпивкой и закуской. Публика валом повалила туда.
Зазвякали тарелки и вилки, зазвенели рюмки. Чтобы не быть белой вороной, я затесался в толпу жующих.
Вооружившись бокалом вина и салатом из рыбы, яиц и морской травы, я принял независимый и равнодушный вид, – уподобился публике.
Все эти бюрократы и бездельники говорили только по-английски.
– …Забыл кошелек и вернулся к ней. А там уже новый любовник. Он так расстроился, что забыл, кретин, спросить про кошелек…
– …Не выйдем из кризиса, пока не стащим с трибуны этого негодяя! Какой больной не хочет казаться здоровым?..
– …Не принимайте ничего близко к сердцу, это вредит пищеварению! Пусть успокоятся: рабы были раньше, рабы остаются и теперь. Разница только в названии…
– …Сколько ни называй себя ангелом, крылья не отрастут!..
– …Довольно миндальничать: мы должны давить всех, кто не хочет понять наших идей! Я повторяю: давить!..
– …Я предпочла бы одно-единственное прекрасное платье, но с условием, чтобы его действительно сделали в Париже…
– …Человек не может отвечать за свои слова. Он вправе говорить, что хочет. Разумеется, я не имею в виду политику…
– …Мы совершенно не понимаем своих лягушек. В Европе, например, и в Америке их дрессируют и показывают за деньги. Устраивают даже мировые состязания по прыжкам…
– …Изнывать на плантации – это не для него. Он прекрасный организатор! Он может делать деньги буквально в пустыне…
Поначалу меня забавляли подслушанные реплики. Я скользил от одной компании к другой с хмельной улыбкой на роже. Настроение, однако, падало. Боже, думал я, я ведь жизнь прожил среди таких же людишек и таких же разговоров…
Но я себя не осуждал, – для иной жизни требовались иные люди, – где было взять их? Я был обречен существовать среди таких же, как сам, и всякий из нас был обречен…
Были времена, когда я хотел уединиться среди природы, зарабатывая на хлеб физическим трудом. Мне казалось, в немногие свободные часы я буду писать вдохновенно и много, у меня появятся стимулы и новое видение мира. Мне порекомендовали подходящую ферму, и однажды – это было в начале весны – я приехал, чтобы договориться с хозяином. Он взглянул на меня как на чудака, однако не захотел упускать заработка и предложил мне мансарду, в которой прежде жила его дочь, скончавшаяся от рака.
"В конце концов, в каждой комнате кто-то умирает, – решил я. – И в самых знаменитых отелях, пожалуй, не сыскать номера, где ни разу не спал бы обреченный…"
Я стремился подавить в себе брезгливость: заплатил хозяину две тысячи шиллингов вперед и привез свои вещи. Запахи, однако, преследовали меня. Возможно, это были запахи дерева, или пашни, или скотного двора, но мне мерещилось черт знает что – смерть, кладбище, часовня… Со стены смотрела криволицая девушка в тщательно отутюженном платьице. Я чувствовал ее взгляд. Казалось, будто и сам я отчасти существую уже в прошлом…
Во мне тоска занялась. Я попросил переставить мебель и снять фотографию. Хозяин огорчился, но не стал спорить со мною и тотчас позвал на помощь сына. Чтобы не путаться у них под ногами, я вышел во двор. То же уныние вызвал во мне старинный дом – побуревшая черепица, в пазах кирпичных стен – слизь моха. Лопоухие свиньи молча следили за мной из своего загона. Я где-то видел их прежде…
Слушая колокольный звон, доносившийся из городка в долине, я пошел вниз по булыжной дороге. Я видел красно-коричневые крыши, причудливый шпиль средневековой кирхи, прозрачную зелень городского парка. Печальные звуки, то ослабевая, то усиливаясь, пронизывали пространство. Я спрашивал себя, зачем и для чего живут люди, если ничего не достигают, и ответа не находил…
Мне представилось, что я непременно умру на ферме от рака или воспаления легких, и о моей смерти узнают только после похорон…
Извинившись перед хозяином, что я напрасно потревожил его память о дочери, я возвратился в Вену. Я не отважился сказать правду, да, по всей видимости, добрый человек и не понял бы меня, существо, словно в насмешку рожденное с голыми нервами и неодолимой робостью перед всяким трудоемким делом…
Все мы мечтаем о прежних временах, но едва выпадет оказаться в них, чувствуем, что еще более одиноки и еще более беспомощны. И там нет уюта душе…
– Добрый вечер!
Некстати, совсем некстати я напоролся на Ламбрини и Макилви. Их окружали меланезийцы. Впрочем, были и белые, вовсе мне не знакомые люди. Его преосвященство называл имена. Я пожимал руки, натужно улыбался, не собираясь никого помнить. Такая же вот тоска, как тогда на ферме Финстерглок, переполняла меня. Я уже знал, что если не улечу завтра, то послезавтра уплыву нелегально на иностранном судне, из тех, что заглядывают в Куале.
– Мистер Фромм, – сказал епископ Ламбрини, – меня спрашивают, отчего в мире такая сгущенная атмосфера, отчего так труден путь к миру и согласию и так легка дорога к раздору и конфликту?
– Вы, конечно, дали исчерпывающий ответ?
– Я говорю, люди – грешники, и все тяготы их тревожной жизни – наказание господа.
– Грешники должны покорно нести свой крест, – хмуро добавил Макилви. – Может ли вообще быть какой-либо выход, если прозрение следует только после наказания?
– Что до меня, – встрял в беседу меланезиец, щеголяя безупречным английским, – в Лондоне я посещал самый модный теперь философский кружок эмигранта из России. Мистер Кацемин, не слыхали?.. Возможно, я путаю произношение… У него прелюбопытный взгляд на вещи… Слова – слепки реального мира, учит мистер Кацемин. Значит, вовсе не обязательно искать истину в действительности, с тем же успехом ее можно отыскать в словах, единственных оболочках истины. "Словософия" – так называется новое учение. Переставляя слова, найти ключ, отыскать разгадку. Все с ума посходили. Поветрие. Скарлатина для взрослых. И больше всего преуспевают поэты. Послушайте, например, как звучат стихи адепта нового направления: "Истины чрева живого у женщин, торчащих двойной ягодицей…" По-моему, тут что-то есть…
– Это не объясняет плачевное состояние мира, – возразил белобрысый, обритый наголо европеец в кожаных шортах. – Вроде бы и умных людей немало, а мир так же глуп, как и вчера…
– Вы все о мире, – махнул рукой тот, что посещал модный философский кружок. – Проблемы мира – наши собственные, индивидуальные проблемы.
– Только в том случае, – сказал я, – если наши индивидуальные проблемы тесно связаны с проблемами мира. И вообще, если бы во всем был виноват господь бог, он не допустил бы разбирательств своей вины!
Я намекал на политический заговор, промывку мозгов и террор. Подспудный смысл моей реплики, конечно, никто не понял, но она послужила новой костью. За нее дружно уцепились спорщики.
– Пойдем отсюда, – потащил меня Макилви. – Человек разумный повсюду уже заменен человеком, болтающим о разуме, и это невыносимо.
Мы протискались в дальний угол зала. Там можно было спокойно угоститься и спокойно поговорить – под гомон возбужденного сборища. Макилви торопился надраться.
– Здорово ты пристукнул этого паразита, – похвалил он, опрокидывая порцию виски. – Если бы ты этого не сделал, сидеть бы тебе сейчас в кутузке!
– Они не остановятся на полпути. Поэтому я поскорее хотел бы удрать с острова.
– Я помогу, – сказал Макилви, – только признайся честно: на кого ты работаешь? Все останется между нами, клянусь памятью своей матери.
– Парень, – сказал я, – я тебе верю, как никому здесь, потому что ты сам добрался до многих истин. Как, по-твоему, кого я могу представлять?
– Не знаю. Может быть, Москву. Может быть, Ханой. Но не исключено, что и какую-нибудь Прагу.
– Если бы я выполнял волю хотя бы одной из этих столиц, ты бы давно об этом пронюхал. Но я приехал просто от скуки, и ты это знаешь, потому что следил за мной сам и через своих людей.
– Пожалуй, – согласился Макилви. – Моим шефам повсюду мерещится КГБ. Им это выгодно – помогает обтяпывать грязные делишки. Нынешний вор громче всех вопит о воровстве.
Мы выпили на брудершафт.
– Дела принимают скверный оборот, и я бы тоже желал выйти из игры, – сказал Макилви. – Если ты не против, можно завтра сесть на корабль. Плевая посудина, но дотянет нас прямиком до Сингапура…
Я пожал ему руку.
– Говорят, раньше лицедеи все же молились какому-то богу, – продолжал, раздражаясь, Макилви, – теперь они лгут перед любым алтарем. Они лгут другу, жене, самим себе. Особенно самим себе. И это удел всех, кто теряет последнее пристанище святого. Я не хочу походить на них, нет… Образовался новый вид человека-паразита, достойного физического уничтожения. Куда ни посмотри, трусы и прихлебатели. И разве только насилие довело их до полной потери совести и достоинства?..
Хорошие отношения с Макилви были мне выгодны. Я поддакнул.
– Уж не знаю, вера ли тому причиной или культ благородства, но раньше люди имели стыд и совесть. Теперь бог – цель, и никто не стыдится, добиваясь ее. Ни стыд, ни честь не признаются более за первое достоинство человека. Чего мы хотим, если оболган суд, в который бы добровольно пошел современный человек?.. Но без высшей идеи все равно не обойтись – без кумиров человек невозможен. Страх и растерянность перед грядущим породят культ, который оправдает ничтожество. Мы повсеместно движемся к новой деспотии. И то, что деспоты скрываются за фасадами конституций, ничего не значит.
– Год от года мы все громче кричим о демократии, и год от года ее все меньше. Я спрашиваю, кто хозяин положения?..
Макилви кусал губы.
– Множество заезжих типов с нефотогеничным прошлым. Обилие новых людей, новых контор, и всюду – сговор… Ты знаком с Оренгой?.. За хорошие денежки он приобрел в Европе рукопись, опубликовал ее в США как свое "исследование". Собачий кулич, но местные газеты называют Оренгу "крупнейшим ученым Южного полушария". Кому-то понадобилось скомпрометировать общину, полностью стереть лицо меланезийцам. И этот недоносок – чужими, разумеется, руками – стряпает сейчас нужное "исследование"… Он и Атанга, оба они пытают людей… Тебя замутит, если я расскажу, что проделывают эти ублюдки… И ты говоришь о прогрессе, демократии, торжестве разума!.. Уж на что свинья Такибае, но Атанга переплюнул и его. Такибае при всех мочился на пол. Атанга упростил и этот признак гениальности… Гнилое общество – вонючие развлечения… Если бы люди знали, что за твари ими управляют! Если бы еще знали, кто управляет управляющими!.. Поверь, выиграет система, которая на всех уровнях управления сможет поставить наиболее способных и наиболее честных. Бьюсь об заклад, нам это не удастся…
Он был прав. Но он знал отлично, как и я, что взрыв откровения – та же болтовня, никаких реальных действий не последует, и он, Макилви, будет по-прежнему исправно и усердно служить тем, кого ненавидит. По логике вещей вслед за откровением должна была последовать дымовая завеса. Я чуть не расхохотался, увидев, сколь заурядный маневр проделал Макилви…
– Чем мельче человек, тем крупнее памятник он себе заказывает!.. Но я честен, я лоялен, я взял на себя обязанности и буду исполнять их…
"Весь прогресс свелся к тому, чтобы непрерывно увеличивать дистанцию от слова до дела. И сейчас они существуют уже сами по себе – слово и дело. Это даже признак хорошего тона – говорить на тему, требующую не слов, а действий… И если человек в прошлом все же стремился получить какую-либо положительную роль, теперь он удовлетворяется, играя ее в воображении… Процветание болтовни – следствие чудовищной бюрократизации жизни…"
Шум усилился. Что-то произошло. Закричала женщина. В зале появились полицейские. С каменным зловещим лицом прошагал Сэлмон…
Все повторяли потрясающую весть – убит полковник Атанга…
После неудавшейся речи адмирала Такибае Атанга собрал представителей прессы в отдельном зале – чтобы разъяснить им их задачи. Но оказалось, что двое ретивых корреспондентов успели уже улизнуть в город. Рассвирепевший полковник ринулся в Куале, где толпы обывателей, заполнившие парк Вачача, пьяным весельем отмечали очередную годовщину свободного президенства. Небо было дымным от фейерверков, оркестрики наяривали танцевальные ритмы, спиртные напитки продавались с десятипроцентной скидкой. Городские власти показывали бесплатно голливудский фильм о ковбоях, используя вместо экрана выбеленную стену общественной уборной. Здесь-то и появились ретивые корреспонденты. Подкрепившись двойной порцией виски, они пустили новость прямо на улицу – о том, что правительство готово допустить оппозицию. Возможно, они сделали это умышленно, зная, что звезда адмирала Такибае меркнет и его заявление, если не попадет на газетную полосу, не повлияет на позицию преемника. Не исключено, однако, что они сообщили новость, потому что в ней блистала надежда на перемену тиранического строя. Как бы там ни было, обыватели пришли в восторг. Сообщение тотчас обросло домыслами и предположениями. Возник импровизированный митинг. В это самое время в парк нагрянул Атанга. Сопровождаемый полицейскими чинами, он с бранью протиснулся сквозь толпу и стянул со скамейки полупьяного грузчика-меланезийца, который как раз говорил о том, что правительство должно отказаться от реконструкции порта, чтобы не лишить работы грузчиков…
– Прочь, свинья, – заорал Атанга, взбираясь на скамейку. – Эй, вы! Я полковник Атанга! Тут распространяют гнусные слухи о том, что правительство согласно допустить оппозицию и якобы дать ей несколько портфелей в государственном совете… Это крокодилий кал! Никакого спуску оппозиции! Сегодня мы позволим им выражать свое мнение, завтра они введут повсюду систему коммунистического террора! Место оппозиционеров – в тюрьмах!..
Пухнули подряд два коротких выстрела. Это Верлядски, стоявший в толпе, неожиданно посчитал себя лично оскорбленным и решил наказать злодея, рассеявшего надежды. Тотчас в смятении люди с криком прочь побежали. В темноте было бы легко ускользнуть и экспансивному поляку, но он остался на месте. Прежде чем его сбили с ног, он выкрикнул: "Смерть тирану!"
Атанга скончался от полученных ран на месте. За минуту до смерти он еще скрипел зубами и матерился, грозя срыть остров до основания…
Макилви протяжно свистнул:
– Это меняет дело, старик! Хотел бы я сейчас увидеть морду посла, поставившего на паяца!.. Ах, Верлядски, Верлядски, ты перепутал весь пасьянс!
Я был ошеломлен. Я вообразить не мог, что этот рафинированный бездельник решится на политическое убийство.
– Может, Верлядски выполнял чью-то волю? – спросил я Макилви. Он пробовал танцевать румбу, которую как раз играл оркестр.
Макилви хлопнул меня по плечу и подмигнул.
– В таком случае ты просто молодец!
– А если нет?
– А если нет, скоро всех нас повышвыривают отсюда, как шкодливых котов. Национальное и социальное самосознание – штука опаснее холеры!..
Он повернулся и, прищелкивая пальцами, пошел прочь. "Интересно, – подумал я, глядя на людей, по-прежнему объедающих столы, – кто из них опечален, кто рад?.." Ни одна физиономия, однако, не позволяла сделать определенного вывода. По-моему, всем было безразлично, кто будет командовать, каждого интересовал вопрос, сохранит ли он лично свои позиции. А потом мне пришло в голову другое: люди прячут чувства, потому что не знают будущего лидера; есть ли смысл радоваться или печалиться, пока не известен новый преемник адмирала Такибае?..
Неожиданно я увидел Луийю.
– Я вас давно разыскиваю, – шепнула она, увлекая меня в комнату отдыха, почти пустую, где стояли мягкие кожаные кресла. Широкие окна во двор были раскрыты. Я почувствовал теплую сырость: на улице шел дождь.
Мы присели у окна.
– Собираетесь уезжать? – Луийя раскурила сигарету.
– Да. Любым путем – завтра.
Луийя сделала несколько затяжек.
– Теперь вы многое знаете, мистер Фромм. Писатель не может смотреть и не видеть… Эксплуатация бывает не только социальной. Культурная, идеологическая – это, пожалуй, еще опасней… Мог ли иначе поступить мой брат?
Я промолчал. Око-Омо был выше меня: он выбрал путь борьбы, а я знал, что до скончания дней буду собираться пожить не клоня головы.
– У каждого свой путь, – словно прощая меня, сказала Луийя. – Когда вернетесь в Европу, расскажите о нашей общей постыдной жизни… Кажется, вы спрашивали, что за объекты строят на плато?
– Спрашивал, – я не исключал в тот момент, что кое-что напишу об острове…
– Плато – сплошной базальтовый массив. В его восточной части обнаружена пещера, уходящая в толщу породы. Утверждают, что это канал, по которому в незапамятные времена вытекала расплавленная лава. Вот уже год, как в пещере оборудуются дорогостоящие убежища. Для кого они предназначены – секрет, в который не посвящен даже Такибае. Да, видимо, и Сэлмон не знает этого в точности… Хотя, конечно, уступка Пальмовых островов как-то связана со всем этим. Кстати, одно из убежищ смонтировано в скалах над замком. Там выделено местечко и для Такибае. Оно обошлось островитянам в миллионы и миллионы…
Да, да, я и прежде, едва услыхав о секретных работах на плато, имел в виду сооружения на случай глобальной войны. Только я думал, что это будет какой-нибудь штаб по управлению войсками или по использованию военных космических объектов.
– Надеюсь, Такибае взвесил все последствия своего шага?
– Его никто об этом не спрашивал. Во всяком случае, мне было бы кое-что известно… Такибае доверяет мне больше, чем другим.