Ну, думаю, кранты парню.
Гляжу – Зинуля с носилками тащится. Поднатужились медработнички, взвалили меня на носилки и сунули «рафику» в зад. А я ничего, не ерепенюсь: пущай, думаю, покатают на халяву. Доктор, пыхтя, уселся впереди, возле водилы, а медсестричка в салоне пристроилась, у моего изголовья. Вынула какую‑то бумаженцию, щелкнула авторучкой.
– Ваша фамилия, пострадавший! – прощебетала она. – Где живете?
И вот тут‑то я учудил. Сам не знаю, с чего это меня черт дернул такое отмочить. Очень уж я не в себе тогда был.
– Помидоров я, – со злостью, выпучив зенки, кричу я фальцетом. – Иван Помидоров. Столичный житель. Везите меня в ближайшую больницу!
– Отвезем, землячок, отвезем, – отозвался спереди флегматичный доктор. – Гриша, в двадцатую его.
Из больницы, ясное дело, я сбежал. Не привык я по больничным койкам валяться. Как только «Скорая» меня тамошним живорезам сдала, так я сразу и утек, прямо из приемного отделения. Нога‑то к тому времени у меня почти прошла: оказывается, синяком отделался Василь Петрович, на правой ляжке. Пустяк, в общем.
И вот топаю я домой, а мысли всяческие в башку‑то все лезут и лезут. Все никак в толк взять не могу: откуда этот самый Иван Помидоров взялся? То ли я его придумал, когда Зинуля, медсестричка из «Скорой», с меня показания снимала, а через меня он в газету завтрашнюю попал, – то ли наоборот, с газеты‑то все и пошло? Где тут первопричина, а где, так сказать, следствие?.. Да‑с, скажу я вам, от таких заковыристых вопросов и крыше съехать немудрено. Извечная задачка о яйце и курице, леший забодай этих кур со всеми их яйцами!
Ведь и ежу понятно, что никакого Помидорова и в помине не было, а на его месте я – я! – оказался…
– Дорого ведь…
Однако я видел, что она страшно довольна. Еще бы! Я ведь цветов ей не дарил уже лет эдак пятнадцать, никак не меньше. Потому как скотина я последняя, больше никто.
– Спасибо, Васенька, – благодарно сказала она, еще больше смущаясь, и чмокнула меня в небритую щеку.
– Спасибо, Васенька, – благодарно сказала она, еще больше смущаясь, и чмокнула меня в небритую щеку.
А потом мы сели за стол и культурно отметили праздник. Когда же наше застолье, сдобренное бутылочкой молдавского коньяка, уже подходило к концу, я ей все рассказал. Все‑все, без утайки, с самого начала и до самого последнего дня: и про дедморозовский презент, и про мои хоккейные баталии, и про эпопею с Иваном Помидоровым. Не мог я больше молчать, не мог – и все тут.
Светка все молча выслушала, долго щурилась на меня своими хитрющими глазенками, а потом подвела черту:
– Какой же ты еще ребенок, Васенька!
По доброму сказала, с любовью. А я вдруг почувствовал, как у меня запылали уши. Ишь, ребенка нашла! Да я на цельных два года старше ее!
С того памятного дня что‑то в наших отношениях изменилось. Крен какой‑то произошел. Как‑то ближе мы стали, сплоченнее, теплее, душевнее друг к другу. Разговоры о том о сем вести начали, проблемы друг дружке свои выкладывать стали, и вместе же их решать. Словом, на лад у нас пошло дело.
Но светлая полоса в жизни, как известно, вечной не бывает. На смену ей обязательно приходит темная.
Это случилось в самой середке марта. Был выходной. Светке, как назло, опять выпало это дурацкое ночное дежурство. Я сидел дома один и от нечего делать пялился в телек. Часы показывали около восьми вечера.
В дверь настойчиво постучали. И не постучали даже, а дважды грохнули кулаком. Кого это, думаю, черт принес на ночь глядя?
Делать нечего, пошлепал открывать. Едва только щелкнул замок, как дверь настежь распахнулась – и в шею мне уперлось острие ножа. Перед глазами возникла чья‑то бритая башка, кто‑то, выдохнув мне в ухо струю перегара, прохрипел:
– Тихо, пахан, не сучи ногами.
– В чем дело? – выдавил я из себя, не рискуя шелохнуться.
В квартиру вломились три бритоголовых бугая, оттеснив меня в дальний конец коридора. Одна из этих рож показалась мне смутно знакомой. Где же я встречал этого дебила?
Дверь за их спинами захлопнулась. Меня затолкали в комнату и уронили в кресло.
– Что вам надо, мужики? – глухо спросил я.
– Сейчас узнаешь.
Один остался на стреме, а двое других рассосались по квартире. Через пару минут они вернулись.
– Никого.
– О'кей, – кивнул тот, что стоял возле меня. Похоже, он был у них главным.
– Вы что, мужики, грабить пришли? – полюбопытствовал я. – Так забирайте, что надо, и уматывайте. Не до вас мне.
– У тебя забыли спросить, урод, – зло рявкнул тот, что показался мне знакомым, и двинул своим кулачищем мне по роже. Башка моя мотнулась куда‑то в бок, в ушах зазвенело, в глазах заплясали бритые чертики.
– Хорош руками махать, Прыщ, – осадил его главный, – мы не за этим приперлись.
Однако Прыщ был настроен воинственно.
– У меня с этим хмырем свои счеты, – процедил он сквозь зубы, пялясь на меня отнюдь не по‑братски. Потом вынул из кармана мятую, сложенную вчетверо газету и небрежно кинул ее мне на колени. – Твоя газета?
Я не спеша развернул ее, но поначалу ни хрена не понял. Какая, к лешему, газета? Причем тут газета? Скользнул по ней глазами – и постепенно, строчка за строчкой, стало до меня доходить. И вдруг… е‑мое! так это ж та самая газета, что я когда‑то посеял, еще там, на стадионе, в последнюю свою геройскую вылазку на хоккейный матч! Вот и обведенный красным фломастером абзац с результатами тогдашней игры… А этот тип, который саданул меня сейчас по роже, был одним из тех кретинов, что изрядно проредили мои зубы, а заодно и обчистили мои карманы!
Какого дьявола он сюда заявился?!
– Твоя газета? – напирал на меня бритый козел.