– Не то слово. Крепко перебрал вчера?
– Крепко, – признался я.
– Оно и видно. – Он начал раскладывать газеты по почтовым ящикам. – Погоди‑ка, а не ты тут вчера с двумя бомжами поцапался?
– Да нет вроде… – неуверенно пробормотал я.
– Ну точно, ты, – непонятно чему обрадовался старик. – Один из них тебе еще фингал под глазом поставил. – Он присмотрелся ко мне повнимательнее. – Ага, так и есть, светится‑то фонарь. А уж какую, Вась, ахинею ты нес! Будто вернулся ты только что из командировки… э‑э… из какой‑то там Занзибарской губернии, где вместе с каким‑то Сократом новенькими «жигулями» одаривал тамошних психов, и что был ты Дедом Морозом, а этот твой Сократ вроде как в учениках у тебя ходил и мешок с «жигулями» за тобой таскал. – Он снова покачал головой. – Плохи твои дела, Василь Петрович, заговариваться начинаешь. Как бы рецидив у тебя не вышел. Что, так ничего и не помнишь?
Я ощущал, как запылали у меня уши. Стыдобень да и только!
– Ни‑че‑го, – развел я руками. – Ничего, Иваныч. Хоть режь.
– Нельзя так, Вась, меру знать надо. Послушай меня, старика, уж я‑то в этих делах толк понимаю.
– Стоп, Иваныч, осади назад. Я и сам секу, что я кретин, идиот и безмозглый осел, и поэтому читать мне мораль бесполезно. Не надо, Иваныч, мне мозги продувать, там так и так ветер гуляет.
– Так я ж хочу как лучше…
– Все хотят как лучше, а выходит все наоборот, – философски заметил я. – Жизнь, она ведь непредсказуема, Иваныч, а мы все равно как слепые кроты, тычемся своими сизыми носами и ни хрена не видим. Вот ты, к примеру, знаешь, что бывают настоящие Деды Морозы?
Иван Иваныч снова закачал головой, продолжая соболезновать и сокрушаться.
– А! – завопил я. – Я так и знал! Думаешь, я с катушек съехал? Думаешь, думаешь, не крути башкой‑то. Только ты дико ошибся во мне, Иваныч, я, к твоему сведению, трезв и в твердой памяти, и с котелком у меня все в норме, это уж точно.
– Вот и вчера ты то же самое твердил, – давя на меня косяка, прошамкал Иваныч и опасливо отодвинулся от греха подальше.
– Ага, значит и вчера я был трезв!
– Да уж трезвее некуда.
– Нет‑нет, ты послушай, Иваныч!..
Но Иваныч слушать больше не желал. Он торопливо запихивал корреспонденцию в почтовые ящики и явно намеревался улизнуть от меня в первый же удобный момент. Я видел, как трясутся у него руки – то ли тоже с перепою, то ли со страху. Я снова затосковал.
Иваныч тем временем закончил свою почтальонскую деятельность и собирался было уже дать деру, но тут…
– Э, э, погоди, – остановил я его, хватая за плечо, – ты что же, Иваныч, мой ящик‑то пропусти? Думаешь, я не видел? Почему, спрашивается, газету в него не вложил?
Иваныч совсем сник и уставился на меня, как таракан на вошь.
– А для тебя нету никакой газеты, – пролепетал он таким тоном, словно я предложил ему собственной задницей опробовать новую модель электрического стула.
– Как это нету? – взъерепенился я. – Как это, спрашивается, нету? Всем есть, а мне, значит, нету? Ты, Иваныч, не темни, выкладывай начистоту: где газета?
Теперь я держал его за грудки, ноги его едва касались пола. Я был страшно зол и возмущен до глубины души.
– Ой, Василь Петрович, не надо, – заскулил Иваныч, выкатив круглые, как у совы, шары, – я желудком слаб, ты же знаешь. Как бы… того… чего не вышло…
Я опустил старого козла на землю.
– Засранец, – процедил я сквозь зубы. – Значит, говоришь, не было для меня газеты?
Он затряс головой так, будто уже сидел на электрическом стуле и к электродам подвели максимальное напряжение.
– Ладно, хрен с тобой. Ты, Иваныч, на меня не серчай, – хлопнул я его по плечу – не сильно, а так, слегка, чтобы чертов его желудок, не дай Бог, не воспринял это как сигнал к началу бурной деятельности, – это я сгоряча на тебя полкана спустил, вчерашние дрожжи в нутре еще бродят, на мозги давят. Вспыльчив я, Иваныч, есть такой грех. Просто люблю я во всем порядок, даже в мелочах. А с газетой я разберусь, это я обещаю. Понимаешь, Иваныч, должна быть газета, должна. За четвертое января.
Его аж всего передернуло.
– Третье сегодня, Василь Петрович, третье, готов на Библии присягнуть,
– заблеял он, истово крестясь и полязгивая вставной челюстью. Его снова заколотило.
– А газета должна быть за четвертое, – запальчиво заявил я, недобро на него взглянув.
Не надо было мне произносить этих последних слов, теперь я это понимаю. Иваныч вдруг взвизгнул, вытаращил зенки, схватился за штаны и со словами «Ой, батюшки!» пулей вылетел из подъезда. Хлопнувшей дверью меня обдало густым ароматом бесплатного общественного сортира. М‑да, подумал я, мысленно разделяя несчастье горемыки‑почтальона, желудок мой – враг мой. Это уж точно.
Газету было жалко. Я так толком ничего и не понял: либо Иваныч что‑то перепутал, либо все это дедморозовские штучки. Но факт оставался фактом: газеты не было. Я своими собственными глазами видел, как этот старый засранец пропустил мой почтовый ящик. И все же…
Иваныч Иванычем, а Дед Мороз Дед Морозом. Чем черт не шутит, может, в мешке этого занзибарского чудотворца наряду с детскими игрушками и руководство по материализации завтрашних газет припасено, а? Дай‑ка, думаю, взгляну я в ящик‑то.
И взглянул, мысленно посмеиваясь над самим собой.
Газета была на месте.
Дрожащей рукой я отпер свою ячейку и извлек заветную газету на свет Божий.
«МК», четвертое января, четверг.
Зря я, выходит, Иваныча до поноса довел. Зря.
Глава седьмая
Ежели человеку что‑то очень надо, или же он хочет что‑то такое купить, о чем мечтал, быть может, еще с самых пеленок, или вообще чокнулся на какой‑либо идее‑фикс, то такой человек будет переть напролом, пока своего не добьется. А добившись, зачастую забрасывает приобретенную вещь в пыльный угол и забывает. Вычеркивает, можно сказать, из памяти. А почему, спрашивается? Отвечаю: потому что мое. Чувство собственника удовлетворено – и баста, теперь хоть трава не расти. Важна не сама вещь, а лишь ее приобретение, потому‑то и любим мы класть глаз на чужое, когда свое есть ничуть не хуже. Прискорбно, конечно, да только от натуры своей куда денешься?
Помню, был у меня кореш, Федька Крапивин, вместе за одно партой штаны протирали. На заре своей молодости страстно мечтал он поступить в институт. И поступил, вот ведь где парадокс зарыт! А поступив, тут же плюнул на всю учебу, и через год Федьку из института со свистом вышибли. А почему, спрашивается? Потому, отвечаю, что целью его была не учеба в институте, а только поступление в него. Ему бы надо было сразу переключиться на иную цель, да он расслабился, впал в эйфорию (как же! в институт поступил! это ж не каждому дано), ударился в пьянки‑гулянки, а там пошло‑поехало, завертело Федьку, засосало, чем дальше, тем глубже. Канул на дно и выбраться уже не сумел. Диву потом давался, как только его цельный год там терпели!
К чему это я прошлое ворошить удумал? А вот к чему.
Зря я, говорю, обидел старика Иваныча, и зря, выходит, он в штаны наложил. Обложался, как нынче говорят. Попер я на него все равно что танк на изгородь, а ради чего, спрашивается? Ради какой‑то вшивой газетки, которую так и так читать не стану.