А потом отправишься к префекту вигилов Курцию и все ему объяснишь. Только и всего. Отличный план! Мне он нравится. А тебе?
Ариетта пожала плечами:
— Почему-то думала, что гений Империи должен быть более рассудительным.
— Ну был я, был рассудительным когда-то. Но теперь-то я человек! Могу позволить себе безумства… гениальные безумства — учти.
Рядом с Гимпом все казалось другим — и слова, и поступки. Будто не жизнь живешь, а захватывающую книжку читаешь. И бояться рядом с ним было невозможно. Ариетта и не боялась. Вот только противный тонкий голосок благоразумия пищал в ухо: «Остерегись, остерегись…»
— А сам ты не можешь его… кинуть…
— Нет. Не могу. Ты что, забыла — я слепой.
— Не ходи туда, — взмолилась она. — Не надо! Давай будем просто жить. Я буду писать стихи…
— Разве можно просто жить и писать стихи? Для стихов надо жить не просто.
— Наплюй на ловцов.
— Не могу. Я — гений.
— Тогда ты погибнешь!
Он лишь рассмеялся в ответ.
— Если не погиб в Нисибисе, то как могу погибнуть здесь?
Что ей оставалось — только уступить.
Вечером жара не спала. Камни отдавали накопленный за день жар. Ветер, едва дохнув, тут же затихал. Все окна были распахнуты. На крышах слышались шаги и возня — обитатели инсул выбирались туда с наступлением темноты.
Собачье время. Каникулы, одним словом. Ариетта вздохнула. Хорошо бы удрать из Рима в прохладу загородной виллы. Но куда ей деваться? Денег нет. Все полученное за книгу растрачено без остатка. Долгов — три тысячи.
Новую подачку из меценатского фонда еще ждать и ждать. Стихи — ловушка неведомых ловцов. Попал в нее — и уже не выбраться, не уйти. Кому и для чего ты нужен — непонятно. Что-то такое щебечешь и задыхаешься от восторга. И варишься в каменном котле вместе с городом. И в конце концов понимаешь, что не нужен никому.
Итак, Гимп встал в лужу и ждал. Ариетта стояла рядом за колонной вестибула и тоже ждала. Старый дом, спрессованный временем в неразрушимый монолит, был обвит плющом. Свет из окна золотил глянцевые листья. Где-то звучала музыка, где-то плакал ребенок. Жизнь вросла в камень и стала с ним единой. Люди внутри камня, внутри города. Им хорошо. А она, Ариетта, снаружи. И Гимп снаружи.
Ариетта была готова выть в голос от страха. Но она не выла. Она сочиняла стихи. Стихи выходили красивые, но она их тут же забывала.
А Гимп стоял в луже и что-то насвистывал. Ждал. Когда они придут.
И они пришли. Обычные люди в черных туниках. Они вытащили моток белой прочной веревки и принялись окутывать Гимпа, как пауки. И тогда Ариетта подошла сзади и закричала:
— Гимп!
Она вскинула руки, будто хотела протиснуться к гению. И уронила — как ей показалось, очень ловко — жука за шиворот одному из ловцов. Ловец повернулся и ударил ее по лицу. Не рукой, а чем-то жестким и холодным. И лица у Ариетты не стало — его срезало начисто. Оно упало на асфальт и осталось лежать — белая безглазая маска с пустым ртом. Ариетта схватилась руками за голову и нащупала что-то липкое, скользкое… Самое ужасное, что глаза у нее сохранились. Она видела. Видела, как Гимп повернулся к ней и крикнул:
— Уходи, Ари!
В его слепых глазах застыл ужас.
Она наклонилась поднять лицо. Но не смогла — кто-то из ловцов наступил на него ногою. И оно превратилось в черный грязный лоскут.
А ловцы потащили запеленутого в веревочный кокон Гимпа. И черная лужа, поймавшая Гимпа, вприскачку послушной собачонкой кинулась следом. Но Ариетта не побежала за ними. Она ползала по мостовой и искала потерянное лицо. Кровь хлестала из раны на камни. И где-то очень далеко выла сирена «неспящих».
И где-то очень далеко выла сирена «неспящих».
— О чем вы тут болтаете, седые комарики! — сказал Бенит, поднимаясь. — О потерях, о язвах, о болезнях. Что толку сожалеть об утраченном. Надо взять на себя новую обязанность. Вернуть гражданам Великого Рима их права. Они могли исполнять желания, и все перегрины завидовали избранным счастливцам. На этом тысячу лет стояла Империя. Но Руфин и Элий своими интригами лишили римлян этого права. И первое, что нужно сделать, — вернуть утраченный дар! Верните Риму дар богов! — И он погрозил неведомо кому кулаком. Может, самим богам? А может, покойному Августу? — Деньги — тьфу! Я презираю деньги!
Сенаторы слушали.
— Но это невозможно…— прошептала Верония Нонниан.
— Невозможно? Почему? Потому что вы этого не можете? Не знаете как? — Бенит расхохотался. — А я знаю. И дарю римским гражданам то, что они утратили, — отныне пусть они обращаются ко мне, и я исполню их желания. Мечта Империи в моих руках!
Сенаторы опешили от подобной наглости.
— Как он может исполнять желания? — шепнул язвительный тонкогубый Луций Галл достаточно громко, чтобы остальные его услышали. — Разве он бог?
— Я не бог! Но я превзойду богов! — Бенит повернулся к наглецу. — Я сделаю то, чего жаждет Рим, и то, что вы должны были сделать, да не сумели. Пусть квириты знают — отныне я исполняю их желания. Квириты, — обратился он к толпящимся у входа любопытным. — Пишите письма сенатору Бениту, и ваши желания исполнятся! И мне не нужно дозволение цензора, я не стану проверять, достойно ли исполнения ваше желание! Если у тебя есть звание римского гражданина, ты получаешь все!
Он сел. Поправил складки тоги с пурпурной полосой. Приосанился.
Репортеры фотографировали. Зрители хлопали в ладоши и хихикали.
Большинство сенаторов забавлялись, слыша эти выкрики, другие постукивали себя по лбу, третьи — были и такие — восхищались.