Время шло. Медленное, вязкое, в разбавленной пламенем темноте.
Я сама не заметила, как задремала. И разбудила меня прикосновение.
— Тише, — чьи-то сухие губы царапнули щеку. — Не бойся.
Чьи-то пальцы расплели косы. Чья-то рука легла на мой живот, не позволяя отстраниться. И сама я опиралась на кого-то большого, горячего.
— Я не причиню тебе вреда, — пообещал Черный Янгар. Впрочем, здесь и сейчас он не был Клинком Ветра, но лишь мужчиной, который желал связать свою судьбу с женщиной.
Остальное для слепой Кеннике не имело значения.
Но я… я должна была сказать правду.
Кому?
Для чего?
Уже сплетаются нити наших жизней. И если так, то…
…нехорошо новый дом на лжи строить.
…но не выйдет ли так, что правда меня же ранит?
…я скажу.
Правду.
Вот сейчас повернусь к нему и скажу.
— Посмотри на меня, пожалуйста, — пальцы Янгара гладили шею, стирая охряных змей. Он не приказывал — просил, и я подчинилась.
Не сказала.
Хотела ведь, но… не нашла правильных слов.
Черный Янгар и вправду был черен. В первый миг я не поняла, что виной тому — краска, покрывающая его лицо, ею и грудь. От нижней губы начиналась алая полоса, которая дважды обвивала шею, и спускалась на плечи Янгара, где расцветали желтые спирали.
— Обычай, — сказал он, словно извиняясь.
Черный — цвет Пехто, хозяина подземного мира. И это верно: многих отправил Янгар к берегам Черноречки.
Алый — цвет Маркку, владетеля битвы. И это тоже верно: все знают, что нет воина искуснее, нежели Янгар.
Желтый… Ламиике?
Светлокосая прекрасноликая дева распростерла над Янгаром соломенные крылья? У него и сердца-то нет… говорят.
Я разглядывала его жадно и, пожалуй, впервые не стеснялась своего любопытства.
Не похож на отца.
И на братьев.
И на того конюха, который с бородой и лукавыми глазами…
Янгхаар Каапо невысок и жилист. Черты лица его остры, и краска не сгладила их резкости. Высокие скулы. И нос крупный, клювом, вот только ломан был не единожды, и оттого переносица стала кривой, как заячья тропа. Рот широкий, а губы по-женски пухлые, мягкие. И тянет потрогать, проверить, вправду ли они таковы, как я вижу.
Наверное, мне должно быть стыдно…
…наверное, следует скромность проявить…
…наверное…
Я взглядом за взгляд зацепилась.
В нем бездна спрятана.
И она точно так же, жадно, разглядывает меня.
— Ламиике, — Янгар проводит ладонью по моему животу, стирая рисунок. Но краски не смешиваются. Желтого и вправду много, но Ламиике покровительствует всем женщинам.
— И Небесный кузнец, — на пальцах Янгара есть рыжие искры. — В тебе скрыт огонь…
Он улыбается, и пусть рисованная маска его лица искажается от этой улыбки, я улыбаюсь в ответ. Огонь? Во мне? Разве что тот, который разводят в камине. За свою жизнь я растопила сотни каминов, может, тем самым и привлекла Кузнеца?
Но пугает меня другое. Третий цвет, не названный Янгаром. Он и кулак сжал, не желая показывать мне синие пятна.
Акку.
Беззаконная ночь. И серп, которым снимают жизни. Грозная жница… почему она?
— Это просто обычай, — повторяет Янгар, стирая рисунок.
Он поднимается первым и, протянув руку, говорит:
— Идем.
Широкую ладонь перечеркивает шрам. Старый. Белый, вздувшийся, он походит на червя, залегшего под кожей. И я не без дрожи касаюсь этого шрама. А Янгар вдруг перехватывает мои пальцы.
— Такие тонкие, — с удивлением произносит он и, приблизив руку к губам, целует.
Скажи, Аану.
Не медли.
Не могу.
— Как мне тебя назвать? — он проводит моими пальцами по своему подбородку, щеке и вновь по губам, и алая краска мешается с черной. — Ты маленькая… и славная… и нежная… но твой отец…
…отдал меня ему. Даже не отдал, бросил, как бросают кость собаке. А ведь Ерхо Ину и вправду считает Янгара псом, не раз ведь говорил об этом.
А я, выходит, кость.
— Налле… Налле, — он пробовал имя на вкус, и руку не отпускал. — Медвежонок. Маленький мой медвежонок… Тебе нравится?
У меня никогда не спрашивали, что мне нравится… и я не знаю, как принято отвечать.
— Пожалуй…
Еще один обычай.
Еще один подарок, который я принимаю с благодарностью.
Медвежонок… смешно.
Отец пришел бы в ярость, ведь на гербе Ину — вставший на дыбы медведь. А Янгар… он не хотел посмеяться над древним родом, привязав меня к его истокам через имя. Он просто сказал то, что думал.
Откуда я знаю?
Просто знаю. Он что-то делал со мной. Этими прикосновениями, ласковыми, нежными — до сегодняшнего дня ни один человек не прикасался ко мне вот так. Словами. Тоном. Самой своей близостью, которая больше не пугала.
А может и не Янгар был виноват, но само место и безумная богиня, вязавшая наши судьбы.
И теперь я молчала из страха все перечеркнуть.
Не знаю, что будет дальше, но эта ночь принадлежит мне.
Ночь и мужчина.
— А ты подаришь мне имя? — Янгар заглядывает в глаза.
У самого — черные, и не различить, где зрачок переходит в радужку. Но эта чернота, знак ли божественной крови, свидетельство ли проклятья, больше не пугает меня.
Бездна, в ней спрятанная, приняла меня.
— Да.
— И какое?
В темноте проскальзывают искры. Быть может, они лишь отражение пламени, но я, преодолев робость, касаюсь его виска. Имя приходит само.
— Катто.
— Змей? — шепот Янгара тревожит огонь.
И меня охватывает дурное предчувствие: змей — запрещенный знак. Но слово сказано, и Кеннике услышала. Как теперь она переплетет наши нити?
— Все будет хорошо, поверь, — сказал мой змей, прижимаясь щекой к моей ладони.
Что было дальше?
Горячая вода подземных источников. Запахи серы и камня. Черной смолы, которая стекала по деревянным опорам факелов. Чаша. Скользкий подземный жемчуг, который просится в руки, и Катто ныряет, чтобы вытащить самый крупный камень. Без воды он сохнет и рассыпается известковой пылью.
А мой муж выглядит донельзя удивленным.
Он не знал, что подземный жемчуг живет лишь в озере, его породившем?
Не знал.
Была краска, расползающаяся по воде разноцветными пятнами. И смуглая, с красным отливом кожа Катто. Намокшие, отяжелевшие косы его, и влажные пряди, что обвивали мои руки, подобно водорослям.
— Ласковый медвежонок, — мой муж смеется. И от смеха его мое собственное сердце стучит быстрее. Он же, прижимаясь щека к щеке, мурлычет колыбельную. Его руки надежны, как опора мира. И я хватаюсь за них, боясь потеряться.
— Все хорошо, Медвежонок. Все хорошо… — он утешает меня.
Был камень на кожаном шнурке и склоненная голова Катто. Он терпеливо ждал, когда я узел завяжу, а шнурок все выскользнуть норовил. И я вязала вновь и вновь, а заодно гладила шею мужа.
— Я смотрю сквозь него на солнце, — камень тускло мерцает. — Тогда возвращается лето.
Наверное, это глупость и сейчас Катто рассмеется, но он серьезен. И подарка касается бережно. А вот узел проверяет на крепость.
— Не хочу потерять.
Это ложь, что Янгхаар Каапо покрыт черным волчьим волосом. Его кожа гладка, вот только шрамов на ней бессчетно. Они — узор, который я пытаюсь изучить.
— Лето… — мой муж провел по камню мизинцем. — В тебе очень много лета.
Был ответный дар. Шестигранная монетка, позеленевшая от старости. И шелковый шнур поизносился. Но я накрываю монетку ладонью, а она прилипает к коже.
— Один дирхем, — Катто отстраняет ладонь и, наклонившись, целует и монету, и кожу. — Когда-то я столько стоил.
Сказав это, он впивается пальцами в мой подбородок и заставляет запрокинуть голову. Еще не больно, но почти уже. И не Катто, но Янгхаар смотрит мне в глаза. А чернота его собственных непроницаема.
Бездна подобралась к самому краю.
— Ну что, дочь Ину, твой отец хотел знать, где мои корни.
— Он. Не я.
А Янгар не слышит.
— Сгнили. Давно. По ту сторону моря. Я понятия не имею, кто моя мать. Возможно, женщина, которой не повезло попасть в плен. Возможно, шлюха… хотя там, где я был, одно идет за другим. И я не знаю, кем был мой отец. Да и знать не хочу. Мне не нужен род, чтобы чувствовать себя сильным.
Он уже не целует — кусает губы едва ли не до крови, и отстраняется.
— Я был рабом. И сам добыл себе свободу.
Я же слышу его боль. Она вплетена в его кожу рисунком шрамов. И той характерной неровностью на левом боку, которая остается после того, как неправильно срастаются кости. И злостью, которая исходит от бессилия: прошлое не изменить.
Его память останется с ним, как моя — со мной.
— И все, что принадлежит мне, — выдыхает Янгар в губы. — Я взял сам.
Мне жаль его.
Но Янгхаар Каапо, который придумал сказку о собственной жизни, не примет жалости.
— Так что, дочь Ину, тебе не страшно?
— Нет.
— Ты станешь женой раба.
Я, не Пиркко. Для нее, пожалуй, все это имело бы значение. А мне… мне хочется успокоить раненую бездну, и я вынимаю монету из его пальцев.