— Потерпи, — попросил Ерхо дочь. И та кивнула.
Нет смирения в синих глазах Пиркко.
Ненависть прячется, скрывается в синеве, что сокол в поднебесье. И выдержит Пиркко внимание нелюбимого мужа. Привыкнет к прикосновениям его, от которых к горлу тошнота подкатывает. Будет улыбаться и выслушивать нытье. А заодно шептать…
…вода камни точит.
…вода заговоренная и горы рушит.
А сердце Вилхо вовсе не каменное. Да и сидит уже в нем червь сомнения.
— Почему ты не отдал меня Янгару? — Пиркко открыла шкатулку и принялась перебирать перстни, в ней лежащие. Тяжелое золото, крупные камни, но ничего, что мило бы сердцу. — Он красив… и богат… и не золотом за невесту откупался.
Промолчал Ерхо Ину, отвернулся от дочери.
— Он воин… ты ведь не будешь с этим спорить?
От кого другого из своих детей Тридуба не потерпел бы подобной вольности. Но Пиркко… маленькая птичка давно держала сердце Ерхо в цепких своих коготках.
— Воинов много, — ответил Тридуба. — Кёниг один.
…и болен.
Сколько он проживет?
Не так долго, чтобы этого нельзя было вынести. Главное, чтобы успела Пиркко-птичка наследника родить, а там уже и призовут боги несчастного исстрадавшегося Вилхо.
Но перед тем собственной рукой сломает он свой меч.
И улыбнулась Пиркко отцовским мыслям, наклонилась, примеряя тяжелые серьги с алыми лалами. Хороша… чудо, до чего хороша… не будет на Севере невесты, краше Пиркко-птички.
Ерхо Ину, обняв дочь, поцеловал ее в темную макушку.
— И все же, — Пиркко выпятила нижнюю губу, позволяя себе мгновенье каприза, — и Янгхаар мог бы стать кёнигом…
Ничего не ответил Ерхо Ину.
Лишь нежно провел ладонью по щеке дочери. А синие глаза ее полыхнули гневом.
Свадьба длилась десять дней.
И была она роскошна…
Со всего Севера съехались гости, спеша поздравить своего кёнига. Кланялись счастливому жениху звонкой сталью, дорогими мехами и лошадьми. Радовали невесту драгоценными украшениями.
Улыбалась она, каждого гостя привечая.
Для всех нашлось у Пиркко-птички ласковое слово.
И радовался Вилхо, видя, что приняли его жену с любовью. А она же, одаривая супруга нежными взглядами, спешила служить. Ни на минуту не опустел кубок Вилхо, и не осталось того блюда, которое он не попробовал бы.
Ведь старались повара кёнига своего ради. Как было их огорчить?
Да и то, чувствовал Вилхо, что возвращаются силы в его тело.
— Конечно, дорогой мой муж, — отвечала ему Пиркко, — Ты один вправе решать, как тебе быть. Попробуй седло барашка…
Сияла ее улыбка.
И в омутах глаз тонул кёниг. Смотрел, не способный насмотреться. Собственными руками возложил Вилхо на голову жены корону из золотых ветвей омелы. И при всех назвал ее кейне.
Громко славили гости имя невесты.
И от криков этих на щеках Пиркко вспыхивал стыдливый румянец. Благодарила она гостей за ласку, но при том крепче сжимала руку мужа, будто не было в мире опоры надежней.
Верил Вилхо.
Радовался.
А на десятый день, окинув гостей взглядом, тревожно спросила молодая кёйне:
— Где же твой верный меч, Янгхаар Каапо? Неужели не слышал он о нашей свадьбе?
Нахмурился Вилхо.
— Или же все еще злится на моего отца? — Пиркко подняла кувшин с терпким красным вином, которое делали на юге. — Или обижен, что не позволил ты взять меня в наложницы?
Вовсе помрачнел Вилхо.
— Прости, если спрашиваю о том, о чем знать мне не должно, — положил Пиркко на золотое блюдо жирные ломти угря и крохотных певчих птиц, нашпигованных салом. — Но слышала я, будто шепчутся гости, что поссорился ты с Янгхааром. И будто бы сказал он, что ноги его не будет в твоем дворце… это ложь, но…
…за каждой ложью правда скрыта.
Пусть бы ушел Янгхаар Каапо из Оленьего города, но должен был вернуться на свадьбу. А он? Побрезговал? Или решил, что гнев его выше долга стоит? Не явился. Не преклонил колен. Не поздравил, как прочие…
…обиду Вилхо запил вином.
Угорь копченый был вкусен, солоноват только. Ну да не оскудели подвалы дворца, хватит в них кувшинов с вином, чтобы утолить жажду.
А Янгхаар… что ж, многие оскорбления готов вынести Вилхо.
Но не забыть.
Говорят, черную душу набело не перекрасить.
Разве что вернуть к богам, чтобы Пехто, хозяин подземного мира, встречающий души на костяном мосту, поймал ее своим крюком да, перекинув за спину, в садок, отнес к Небесному кузнецу. Будет кричать душа, рваться на волю, да подхватит ее кузнец клещами, кинет в горн, в котором молнии варятся, и станет калить семь раз по семь лет. А как раскалится, то и ляжет душа на наковальню. Загромыхает тогда тяжелый молот, заглушая стоны.
Плакать станет душа.
Взмолится о пощаде.
Но глуховат Небесный кузнец, забиты уши его пеплом. И будет он работать, стараться, пока единожды сотворенное наново не перекует. Раскроет перекованная душа звенящие крылья и спуститься на землю, отыщет свободное тело, возвращаясь в круговорот жизни.
Но и тогда эти, переделанные люди, будут отличны от истинно сотворенных.
Я смотрела на спящего Янгара, думая о том, что будет с его душой. Она ведь не сама обуглилась. И если так, разве виноват он в том, что с ним было?
Он же во сне улыбался, как-то так хорошо, что мне хотелось сберечь эту его улыбку. Но я знала, что наведенный сон долго не продлится. И мое время уже почти вышло.
Уходить пора.
Так почему же медлишь, Аану?
Наклонившись, я коснулась губами губ. Горькие какие… жесткие. И обветрились.
— Не уходи, — попросил Янгар, не открывая глаз.
— Я вернусь.
Завтра.
Или позже, но не в обличье человека.
— Медведица, — он вдруг открыл глаза, и я отпрянула, испугавшись, что увидит, догадается, поймет, кто я ему. Но нет, спал Янгар. И рука, потянувшаяся было ко мне, упала безвольно.
— Медведица, — ответила я и убрала черную прядь с лица. — Так уж получилось.
И с каждым днем во мне человеческого все меньше. Не потому ли меня так тянет к нему? И отойти страшно, отнять руку от смуглой щеки. Еще мгновенье… или два.
Я любуюсь Янгаром.
Долго, дольше, чем это было бы разумно. И он начинает ворочаться, стряхивая остатки колдовства. Пора уходить, Аану.
И отступив за порог, я прикрыла дверь.
Пять ступенек. И пролет с выбитым окном. На камне уже наросла толстая ледяная корка. И на полу лежит край снежной шали, на котором останутся мои следы… ничего, к утру вычистит, занесет.
Горелая башня не предаст свою хозяйку.
Я выбралась наружу.
Зимние ночи долго длятся. И луна еще висит на небосводе. Снежит. Вьюжит, но пока робко, словно зима только-только пробует собственные силы. Где-то совсем рядом гулко ухнула неясыть. И я услышала, как сквозь сон встрепенулись мелкие птахи: кто-то из них не застанет рассвета.
Такова жизнь.
И поймав на ладонь снежинку, я поднесла ее к губам.
Холодная…
…не замерз бы.
Это я уже почти не ощущаю ни тепла, ни холода, а он ведь — просто человек. Люди слабы и…
…и ночь разрезал крик.
Янгхаар Каапо спал. И не способен был избавиться ото сна.
Он метался на узком лежаке, кусая губы и хрипя. Скрюченные пальцы впились в дерево. Тело его выгибалось, дрожало, и пот катился по коже.
— Нет… не надо… мама… со мной пойдем… мама…
Отошла гнойная корка, поддетая когтями саайо, и раскрылась на душе старая рана.
Я прикоснулась к раскаленному лбу.
— Все хорошо…
Он не услышал, но вцепился в руку, сдавил так, что еще немного и я услышу, как хрустит, ломается кость.
— Пойдем.
— Пойдем, — согласилась я.
Открытые глаза Янгара смотрели не на меня, но на потолок, на черного Змея, который, казалось, спустился ниже, желая разглядеть гостя.
— Со мной? — недоверчиво переспросил Янгар. — Ты пойдешь со мной, мама?
— Конечно.
Змей отражались в черных глазах.
…и значит, не был Янгар рожден за морем.
— Хорошо, — он разжал пальцы и глаза закрыл. — Я тебя спасу. Я спасу тебя…
Я до рассвета просидела у его постели, уже не боясь, что Янгхаар Каапо очнется и увидит меня. Лишь когда небо за окном посветлело, кошмары оставили растревоженную саайо душу.
Сон Янгхаара стал спокоен.
Вот только у рта залегла жесткая складка.
Глава 25. Возвращение домой
Открыв глаза, Янгар увидел змею.
Черную змею со сложным узором на чешуе. Она смотрела на него с упреком, мол, как долго ты возвращался.
Но ведь вернулся же.
Куда?
Домой.
Ощущение было настолько полным, что Янгар позволил себе поверить: он и вправду дома. По-настоящему.
Как он сюда попал?
Была скачка, безумная, в надежде поскорей оказаться за чертой Оленьего города. В нем Янгхаар задыхался. И нахлестывал коня, спеша убраться прочь.
Была дорога, схваченная первыми морозами. И звон копыт по земле.
Были деревеньки, что проносились мимо. И бессонница, которой прежде Янгар не страдал. Он пытался унять безумное сердце, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. А оно дергалось, то болело, то ныло, словно у старика, то вдруг замирало.