Ударить.
Опрокинуть на белый снег.
И за горло схватить, сжать зубы. Твои клыки пробьют и кожу, и гортань. Хрустнет шея. И кровь польется… сладкая, вкусная.
А потом, до того, как замрет его сердце, ты вскроешь когтями грудную клетку.
И попробуешь, наконец, каково оно на вкус.
— Нет, — я стряхнула наваждение, отступая в тень елей. Груженые снегом, они клонились, цеплялись друг за друга лапами, пытаясь устоять. И босые мои ступни обожгло холодом.
Нет больше красных сапожек на серебряном каблучке.
И рубахи, расшитой солнечными узорами.
Платья… мягкой байковой шапочки…
…меня-человека?
Я опустилась на снег, кутаясь в медвежью шкуру, и заплакала. Не от жалости к себе, но от страха: сегодня я едва не нарушила условие.
Еще немного и…
…слезы застывали на щеках.
А я снова теряла способность ощущать холод. И съеденная каша комом застыла в желудке. Она не в силах была утолить того, иного голода, который вернулся ко мне.
Ночью я вновь видела сон.
Я лежала на груди Янгхаара, вслушиваясь в голос его сердца, которое не желало оставаться запертым. И я, обнимая мужа, мечтала о том, чтобы он умер.
Перед рассветом сон отступил.
А меня охватила странная тревога, словно то мое, потаенное, желание было услышано и вот-вот исполнится. Но разве возможно подобное?
Не знаю.
Рассвет был алым, словно на небо плеснули крови.
А в условленный день Янгар не вернулся.
И на следующий тоже…
…я продолжала ждать. Вот только рассветы по-прежнему были красны.
Глава 34. Подвалы
Вывернутые руки уже не ощущались, а вот спина горела. И каждый вдох давался с боем. Воздух был душным, спертым. Марево колыхалось над раскаленными углями, и пот выедал глаза.
— Жив еще? — могучая рука Ину вцепилась в волосы, дернула, выворачивая шею. И Янгхаар стиснул зубы, подавляя стон.
— Жив, змееныш… крепкий, — Ину плеснул воды в лицо. — Ну и надо было тебе со мною воевать?
В его голосе больше не было гнева, лишь мрачное удовлетворение. Тридуба поднес к губам чашку и позволил напиться.
— И гордости поубавилось…
Сам бы он отказался принять воду из рук врага.
И зря.
Главное — выжить. А там уже Янгар сочтется.
— Глазищами не сверкай, — Тридуба хлопнул по щеке, вроде бы легонько, но подзажившие губы лопнули, наполняя рот сладковатой кровью. — Сам виноват…
— Ты… — говорить было еще сложнее, чем дышать. Ребра натянули кожу, еще немного и треснут швы старых шрамов, сползет шкура, не дождавшись палача. — Ты… сжег мой дом.
— Было такое, — согласился Ерхо Ину.
— Дважды.
Воцарилось молчание.
Слышно было, как гудит пламя в камине, широком, на всю стену. И похрустывают, рассыпаясь угли. Железо поет, готовое боль причинить.
— И такое было. Признаю, — Тридуба отошел к столу, накрытому белой скатертью.
Стояли на нем чеканные кубки. И блюда с жареными куропатками, копчеными угрями, паштетом, ломтями темно-желтого сыра… возвышался в центре кувшин с высоким горлом.
— Виниться не стану, — хлопнула плеть по краю стола, и зазвенели кубки. — Но я рад, что ты не издох. Глядишь, и выйдет договориться… где Печать?
Янгхаар промолчал.
— Опять запираешься? Ну это не надолго… спрашивать-то по всякому можно. И я спрошу, не сомневайся.
Спросит.
Смерть не будет легкой, но Янгхаар не боится смерти.
Вот только маленькая его медведица зря будет ждать. Решит, верно, что Янгар вновь ее бросил…
— Ну?
Плеть Ину обожгла кожу.
— Ты… предатель… — Янгхаар заговорил не от боли, но потому, что должен был сказать, пока еще может. — Мой отец… тебе верил. Помнишь Сеппу Уто?
Помнит.
И не отворачивается, пряча тени в глазах, но прямо глядит, с улыбкой.
— Ты его убил?
— Я.
— За что? — Янгхаар смежил веки, позволяя себе глубокий выдох. Пальцы впились в скользкую веревку. Натянулись жгуты мышц, поднимая тяжелое тело. Вдох.
И медленный выдох. Ребра сжимаются, еще немного и треснут, осколками раздирая легкие.
— Змееныш, — Тридуба налил вина, но пить не стал, плеснул на огонь. И зашипели алые угли. — Ты на него не похож… глаза только, но мало ли черноглазых? А ты умер давно.
Ерхо Ину, разломив куропатку, медленно выбирал косточки, выкладывая на край чеканного блюда. Желтый жир полз по пальцам, и Тридуба пальцы облизывал, причмокивая. Черная его борода лоснилась, а щеки были красны.
— Но выходит, что не умер… приполз назад. Чего ж тебе тихо-то не сиделось? — он подхватил с блюда горсть моченой клюквы и, забросив в рот, зажмурился. — Кислая… хочешь? Да нет, тебе не положено.
— За что? — повторил Янгар вопрос.
— А какая разница-то? За то, что нагл был не в меру. Или за то, что думал, будто бы ему позволено больше, чем мне… или за то, что силой вашей пользовался безоглядно… земли мои забрал… и жилы золотые увел… да и мало ли. Змееныш, было бы желание, а повод найдется.
Ерхо Ину снял с пояса кошель, который с тяжелым звоном упал на столешницу, отправил следом кинжал в узорчатых ножнах и палаш, в могучих руках Тридуба казавшийся игрушечным. Неторопливо расстегнул сам пояс, широкий, из толстой турьей кожи, которую срезают с хребта еще живого зверя, и пробежался пальцами по серебряным бляхам.
Взвесил в ладони.
— Говори, — приказал.
— Не могу, — Янгхаар попытался приподняться для нового вдоха. — Не помню. Мал был.
— Врешь.
Пояс отправился на стол.
И верно. Слишком он тяжелый, таким и зашибить можно с неосторожного удара. А Ерхо Ину не желает быстрой смерти.
Ему в радость упрямство Янгхаара.
Тридуба снял халат, оставшись в одной рубахе. Она обтягивала могучее тело его, пропитываясь потом, и под подмышками расцветали круги. Спереди на рубахе виднелась россыпь алых пятен, не то от клюквы, не то от вина. И Янгхаар с тоской подумал, что очень скоро эти пятна затеряются среди других.
— Глупец, — жирная ладонь Ерхо Ину пригладила всклоченные волосы. — Я ж все равно узнаю. Шкуру спущу, а узнаю.
— Спускай.
До него уже спускали…
— Больно будет, — Тридуба взялся за любимую плеть.
— Потерплю.
Терпел.
Сколько?
Долго.
Боль была рваной. Она отступала, позволяя почти выскользнуть из кровавого тумана, глотнуть воды, которую подносили к губам, осознать себя. То вдруг накатывала душной волной, из-под которой Янгхаар безуспешно пытался выбраться. Порой он вовсе проваливался в забытье, и тогда Великий Полоз нежно сжимал его в своих объятьях. Живая колыбель змеиного тела дарила прохладу и ощущение надежности. Янгхаар трогал крупные ромбовидные чешуйки, радуясь тому, что все на месте.
Ни одной не достанется Ерхо Ину.
Иногда Полоз отпускал его в тот, почти полустертый сон, где Янгар был счастлив. И он вытягивался на росистой траве, запрокидывал голову, любуясь небом. А кто-то близкий и родной расчесывал волосы.
— В них столько дыма, — жаловалась женщина с руками, покрытыми золотой чешуей.
— Выветрится, — Янгар ловил эти руки, а они не давались.
И лишь пальцы касались его губ, стирая корку сукровицы.
— Не спеши… еще срок не вышел, — просила она.
Его маленькая медведица?
Почему она не желает показаться?
— Видишь? — возражал Янгар, снимая с груди зеленый камень на веревочке. Он подносил его к глазу, а второй прищуривал, и голову задирал, до боли в шее. Дыра в камне ловила солнце. И сам он наполнялся ярким, горячим светом. — Теперь лето со мной.
— Глупый…
Ее смех звучал в ушах, даже когда забытье отпускало. Тогда Янгар вываливался в душный смрад подвала. Он наново ощущал изодранное тело, стискивал зубы, сдерживал стон и заставлял себя улыбаться.
Тридуба это злило.
— Где? — вопрос всегда один и тот же.
— Не… не… з-снаю, — его собственная речь становится похожей на змеиное шипение. Язык сухой, распухший, царапает изодранное нёбо.
И в кровавом тумане плавится разум.
Вот Ерхо Ину с любимой плетью, которая порой сменяется каленым железом. Над жаровней воздух дрожит, наверняка, ему тоже больно.
— Где?
Железо прижимается к коже, дарит огненную злую ласку.
— Где?
— Н-не…
Ожоги расползаются, скрывая шрамы. И поверх них танцует нож.
— Я же обещал, что шкуру с тебя спущу, змееныш… где?
…лицо Ерхо Ину плавится, с него сползает кожа. И Янгар с удивлением видит перед собой хозяина.
— Сбежать думал? — смеется Хазмат, скалит желтоватые острые зубы. Десна его побелели, а на клыках застряли крошки жевательного табака. — Куда тебе бежать, мальчик?
Он тянется к Янгару, и в руках его — ошейник.
— Нет, — Янгар пытается отстраниться, но он связан, опутан по рукам и ногам.
— Да.
Раскаленная полоса обвивает шею. И громко щелкает замок.
— Никто не уходил от Хазмата! — хозяин весел. Он запрокидывает голову, и на горле его виднеется бурая линия шрама.