— Jawohl,— согласился Мейер.
— Конечно, сэр. Он понимает стантартный, только не коворит бекло.
— Ну и отлично. Шрамы на физиономию где заполучили? Гейдельберг?
— Вы шутите, сэр. Мы не путем вытавливать глаза.
— Уговорил, глаза не трогаем. «Целься, Гридли, и пали».
— Прошу прощения?
— Деритесь! Или валите назад в строй!
Не уверен, что смог все разглядеть; чему-то я научился много позже. Но вот в чем я точно уверен: эти двое начали обходить нашего непосредственного командира с разных сторон, но в контакт не вступали. В этом положении существует четыре базовых приема для того, кто работает один. Один всегда подвижнее группы, и координация у него лучше. Сержант Зим утверждает (и он прав), что группа значительно слабее одного человека, если только они не обучены действовать слаженно. К примеру, сейчас сержант мог бы обмануть одного, вывести из строя второго, например сломав ему коленную чашечку, а затем на досуге прикончить первого.
Вместо этого он позволил им атаковать. Мейер налетел на него, намереваясь сбить с ног, а Хайнрих должен был добить сверху, очевидно ботинком. Так, по-моему, все должно было произойти.
А вот что я, как мне кажется, увидел. Мейер до сержанта не дотянулся. Зим развернулся лицом к нему, одновременно ударив ногой назад, прямо Хайнриху в живот. А затем и Мейер взлетел на воздух не без душевного участия сержанта.
А вот в чем я уверен: драка только началась, а двое немецких парней уже мирно почивали бок о бок, один лицом вниз, второй — вверх, а Зим стоит над ними, даже не запыхавшись.
— Джонс! — воззвал сержант.— А нет, Джонс ушел. Махмуд! Принеси ведро воды, потом засунь этих птенчиков обратно в гнездо. У кого моя зубочистка?
Некоторое время спустя оба немца, пришедшие в себя и мокрые с головы до ног, стояли в строю, а Зим смотрел на нас и ласково вопрошал:
— Еще кто-нибудь? Или начнем разминку?
Я не ожидал, что найдется еще один доброволец; сержант, наверное, тоже. Но с левого фланга, где стояли самые низкорослые, выступил парнишка и прошагал к середине. Зим воззрился на него сверху вниз.
— Ты один? Может, напарника подберешь?
— Только я один, сэр.
— Как скажешь. Имя?
— Судзуми, сэр.
Зим вытаращил глаза.
— Случаем, не родня полковнику Судзуми?
— Я имею честь быть его сыном, сэр.
— Ah so! Отлично! Черный пояс?
— Нет, сэр. Пока еще нет.
— Рад, что вовремя предупредил. Ладно, Судзуми, будем придерживаться правил или сразу пошлем за доктором?
— Как пожелаете, сэр. Но, если мне будет позволено высказать свое мнение, придерживаться правил будет намного благоразумнее.
— Не уверен, что понял тебя, но согласен.
Зим в который раз отшвырнул символ своей власти, а затем, помоги мне бог, и сержант, и парнишка сделали шаг назад, встали лицом друг к другу и поклонились.
А после этого принялись кружить на полусогнутых, делая неведомые пассы руками и сильно смахивая на петухов.
Внезапно они вошли в контакт — малыш упал на землю, а сержант Зим перелетел через него, но не грянул оземь неподвижным, почти бездыханным чурбаном, как Мейер. Он перекатился через голову и оказался на ногах в то же время, как и Судзуми.
— Банзай! — выкрикнул Зим и улыбнулся.
— Аригато,— отозвался малыш и ухмыльнулся.
Они схватились без промедления, и я подумал, что сержант сейчас опять отправится в полет. Но он устоял, видно было лишь мельтешение ног и рук, а когда движение замедлилось, можно было увидеть, что Зим засовывает левую ступню Судзуми ему в правое ухо, место не совсем подходящее.
Судзуми хлопнул по земле свободной рукой; Зим тут же его отпустил. Затем они оба опять поклонились друг другу.
— Еще раз, сэр?
— Извини. Пора заняться делом. В другой раз как-нибудь, а? Ради веселья... сочту за честь. Может, следовало сразу сказать. Твой почтенный отец тренировал меня.
— Так я сразу и предположил, сэр. Буду ждать следующего раза.
Зим хлопнул его по плечу.
— Становись в строй, солдат! Рррр-ота-а!..
Следующие двадцать минут мы занимались гимнастикой, после которой лше стало жарко в той же мере, в какой до этого было холодно. Сержант сам вел занятия, делал все вместе с нами и орал во всю глотку. Как я заметил, он не запачкался. Он даже не запыхался, когда мы закончили. После того утра он больше не снисходил до разминки (мы до завтрака его вообще не видели, звание дает привилегии), но в то утро он был вместе с нами, и когда все было окончено, а мы все уморились, он повел нас рысцой в палатку-столовую, взрыкивая на ходу:
— Шире шаг! Живо! Хвосты подобрать!
В лагере имени Артура Карри мы всегда и везде передвигались бегом. Я так и не выяснил, кем был этот Карри, но судя по всему — великим бегуном.
Брекинридж уже сидел в столовой с загипсованным запястьем, только пальцы наружу. До меня донеслись его слова:
— Не-а, заживет, как на собаке. Я так цельную игру отыграл Обожди, уж я его уделаю...
Вот в этом я сомневался. Судзуми — еще куда ни шло, но не эта горилла. Он даже не понимал, насколько сержант был выше классом. Зим мне не понравился с первого же взгляда. Но у него был стиль.
Завтрак был отличный. Тут любая кормежка была отличной; ничего похожего на ту бурду, которую дают в некоторых школах, когда хотят сделать твою жизнь несчастной. А тут, хоть на стол вываливай и руками загребай, никто даже слова не скажет. И это было хорошо, потому что это было единственное время, когда никто никого не понукал. Конечно, в меню не было ничего, к чему я привык дома, и гражданские работники столовой шлепали еду нам на тарелки с таким видом, что матушка побледнела бы и заперлась у себя в комнате. Но еда была горячая, еды было много, еда была вкусная, хоть и не изысканная. Я съел вчетверо больше обычного, запивая завтрак кружками кофе со сливками и большим количеством сахара. Я сожрал бы акулу вместе со шкурой и потрохами.
Когда я приступил ко второй порции, появился Дженкинс с капралом Бронски на хвосте. Они задержались возле стола, за которым в одиночестве завтракал сержант Зим, потом Дженкинс плюхнулся на свободный стул рядом со мной. Он здорово вымотался, был бледен и сипло дышал.
— Давай налью тебе кофе,— предложил я.
Он помотал головой.
— Лучше поешь,— настаивал я.— Хоть яичницу, она легко пойдет.
— Не могу... Ох скотина, грязная сволочь, так его и растак,— он негромко, почти беззвучно принялся чихвостить сержанта.— Я всего лишь попросил разрешения пропустить завтрак и немного полежать. Бронски не позволил, сказал, нужно спрашивать у взводного. Я так и сделал, и я сказал ему, что болен, я же сказал ему! А он проверил мой пульс, потрогал лоб и сказал, что сигнал к медосмотру в девять часов. Ну что за крыса! Вот подкараулю его темной ночью, вот увидишь.
Я все равно налил ему кофе и поделился яичницей. Через некоторое время Дженкинс принялся за еду. Мы еще сидели за столом, а сержант Зим поднялся и подошел к нам.
— Дженкинс.
— А... Да, сэр?
— В девять часов явишься в санчасть.
Дженкинс сцепил зубы. Потом медленно произнес:
— Мне не нужны таблетки... сэр. Я справлюсь.
— В девять ноль-ноль. Это приказ,— Зим вышел из палатки.
Дженкинс вновь затянул заунывные причитания. Наконец он успокоился, набил рот яичницей и невнятно сказал:
— Никак не могу понять, какая мамаша произвела это на свет. Мне бы хотелось взглянуть на нее, только взглянуть. У него вообще есть мать?
Вопрос был риторический, но ответ на него мы получили. Во главе нашего стола через несколько стульев от нас сидел капрал-инструктор. Он уже расправился с завтраком и курил, одновременно ковыряя в зубах. И самым очевидным образом нас подслушивал.
— Дженкинс!
— А?.. Да, сэр?
— Что ты знаешь о сержантах?
— Н-ну, я только учусь.
— У них нет матерей. Спроси любого солдата,— он выдул в нашу сторону дым.— Сержанты размножаются делением. Как и все прочие бактерии.
И сказал. Господь Гедеону: народа с тобой слишком много... Итак провозгласи вслух народа и скажи: «кто боязлив и робок, пусть возвратится домой»... И возвратилось народа двадцать и две тысячи, а десять тысяч осталось. И сказал Господь Гедеону: все еще много народа; веди их к воде, там. Я выберу их тебе... Он привел народ к воде. И сказал Господь Гедеону: кто будет лакать воду языком своим, как лакает пес, того ставь особо, также и тех всех, которые будут наклоняться на колени свои и пить. И было число лакавших ртом своим с руки триста человек... И сказал Господь Гедеону: тремястами лакавших... спасу Я вас... а весь народ пусть идет.
Через две недели у нас отобрали койки. То есть нам предоставили сомнительное удовольствие сложить их, проволочь четыре мили и сдать на склад. Но это было уже не важно; земля прогрелась и стала мягче. Об этом мы вспоминали всякий раз, когда посреди ночи начинала выть сирены и нам приходилось вскакивать и играть в войну. Зато я научился засыпать сразу же по окончании этих издевательств. Я научился спать где угодно и когда угодно — сидя, стоя, даже маршируя в строю. Да что там, я мог заснуть на вечерней поверке в стойке «смирно», наслаждаясь музыкой сквозь сон и немедленно просыпаясь по команде «разойдись».
В лагере Карри я сделал важное открытие. Счастье состоит в возможности выспаться. Только в этом. Все богатые, несчастные люди, которых вы знаете, глотают снотворное. Пехотинцу таблетки ни к чему. Дайте солдату койку и время упасть на нее, и он будет счастлив, как червяк в яблоке,— он спит!
Теоретически положены восемь часов сна еженощно и примерно полтора часа после вечерней кормежки, выделенные на личную жизнь. А на деле ночь занята подъемами по тревоге, нарядами и муштрой, на которые так щедр Господь и приравненные к нему лица. А если вечер не испорчен строевой подготовкой и нарядом вне очереди за малейшую провинность, то он будет потрачен на полировку ботинок, стирку, стрижку (некоторые из нас неплохо умели стричь, но приемлемой считалась прическа под бильярдный шар, а это уж каждый может). И это не упоминая тысячи других мелочей, которые необходимо сделать с обмундированием, лично и по требованию сержанта. Например, мы научились на утренней поверке откликался словом «мылся», это значило, что по крайней мере один раз с последней побудки ты принимал душ. Можно было соврать, с рук сходило, я сам так поступал пару раз. Но как-то одного из нашего отделения угораздило обмануть начальство при явных свидетельствах обратного, так его весь наш взвод драил швабрами и порошком для мытья пола под руководящие указания капрал-инструктора.
Но если после ужина не находилось ничего спешного, можно было написать письмо, побездельничать, поболтать, обсудить миллиарды умственных и нравственных недостатков наших сержантов, а еще лучше — на излюбленную тему, о женщинах. Мы пришли к- заключению, что таких существ в природе не бывает, они — миф, порожденный воспаленным воображением. Один из наших утверждал, что видел в штабе полка девчонку. Его заклеймили как лжеца и хвастуна. Еще можно было сыграть в карты. Я на собственном горьком опыте познал, что прикупать при стрите нельзя, и никогда так больше не делал, потому что с тех пор за карты ни разу не садился.
А еще, если выкроить минут двадцать, можно было поспать. И это — самый мудрый выбор. По сну у нас был недобор в несколько недель.
Кажется, я создал впечатление, что жизнь в учебном лагере тяжелее, чем надо. Это не так.
Она не без оснований тяжела, как надо.
Каждый рекрут твердо убежден, что здешние порядки — безграничная подлость, изощренный садизм, злодейские забавы безмозглых идиотов, которые спят и видят, как бы заставить окружающих страдать.
Нет. Слишком тут все упорядочено, разумно, эффективно и организовано без учета личности, чтобы быть жестокостью ради больного удовольствия. Жизнь здесь спланирована, как хирургическая операция. О, признаю, что некоторые инструктора получают наслаждение, мучая новобранцев, но мне они не встречались. А вот наверняка я знаю (теперь) вот что: психологи, подбирая инструкторов, подобных бульдогов выбраковывают. Им подавай умелых, грамотных парней, которые сделают жизнь новичка горькой. А бульдоги слишком тупы, слишком влюблены в себя и слишком быстро устают от веселья. Они с задачей не справятся.
Конечно, среди инструкторов встречаются звери. Но я слышал, что есть и хирурги (и они даже неплохие врачи), которые обожают резать и пускать кровь, чего в нашей человеческой хирургии не избежать.
Вот что это было — хирургия. С целью избавиться, очистить подразделение от тех, кто слишком мягок или еще не вышел из детства, чтобы стать пехотинцем. И сержанты своей цели добивались, народ бежал стаями. Я сам был очень близок к побегу. За первые шесть недель наше подразделение сократилось до взвода. Некоторых отчислили без разговоров или позволили служить в тыловых частях. Прочих списали за проступки, по несоответствию или состоянию здоровья.
Обычно мы не знали, почему кто-то исчезал из лагеря, если только ты не видел, как он уходит или тебе добровольно не выдавали информацию. Но были и такие, кто был сыт по горло, они заявляли об этом вслух и увольнялись, навсегда распрощавшись с правом участвовать в выборах. Некоторые по возрасту не могли выдержать тренировок, даже если старались изо всех сил Помню одного, славный чудак по имени Каррузерс, ему было, должно быть, тридцать пять лет. Так его волокли на носилках, а он слабым голосом стонал, что это нечестно, что он вернется.
Это нагнало на нас тоску, потому что Каррузерса мы любили и он действительно старался. Так что мы отвернулись и стали думать, что больше мы его не увидим, что он получил отставку по здоровью и гражданские шмотки. Только я его все-таки увидел, много времени спустя. Парень отказался уходить (так можно, если по здоровью) и пошел третьим коком на десантный транспорт. Он меня вспомнил и захотел поболтать о прежних деньках, гордый своим пребыванием в лагере Карри, как мой отец — гарвардским акцентом Он считал, что он хоть немного, но лучше любого флотского. Что ж, может, и так.
Но гораздо важнее отделения жира от мяса и экономии государственных средств была другая задача. Главное — сделать так, чтобы десантник, не прошедший должного обучения, никогда не попал в капсулу для боевой высадки. Солдат должен быть готов к бою, решителен, дисциплинирован и квалифицирован. Если нет, это не честно по отношению к Федерации, это тем более не честно по отношению к его товарищам, а пуще всего — по отношению к нему самому.
Но был ли учебный лагерь жесток сверх надобности?
Я могу сказать вот что: когда в следующий раз я отправлюсь в десант, я хочу, чтобы меня прикрывали с обоих флангов ребята, подготовленные в лагере Карри или в его сибирском эквиваленте. Иначе я в капсулу не полезу.
Но когда-то и я считал, что занимался самой что ни на есть ерундой. Вот, к примеру... Мы пробыли в лагере неделю, и нам выдали для поверок полевую форму в дополнение к нестроевой, которую мы в то врел!я носили. Парадную мы получили много позже. Я отнес китель в каптерку и пожаловался кладовщику. Я думал, что он вольноопределяющийся, знаки различия я определять тогда не умел, иначе даже рот при нем открыть не осмелился бы.