В середине января Томми позвонил мне и пригласил на обед — в четвертый раз за три недели. Я его в глаза не видел примерно с Рождества и пока мне удавалось от него отделываться. Но я понимал, что дальнейшие проволочки с моей стороны приведут лишь к тому, что он заявится ко мне посреди ночи, а это всякий раз приводило и к ночевке, что я не поощрял. Гости, остающиеся на ночь, хороши вечером — под выпивку и разговоры, но утром они превращаются в обузу, и ты ждешь не дождешься, когда они, наконец, уберутся домой, а ты сможешь окунуться в привычную рутину. Данный Томас у меня не самый любимый, со своим пра–пра–прадедом и близко не стоит, хотя он и не худший. В этом парне есть какая–то очаровательная надменность, эдакий коктейль из самоуверенности,
и безрассудства, и это меня привлекает. Ему двадцать два, и он — человек XXI века, если я могу об этом судить. И если, конечно, ему удастся до него дотянуть.
Мы встретились в одном вест–эндском ресторане; там оказалось многолюднее, чем я рассчитывал. Проблема в том, что если выходишь на люди с Томми, нет ни малейшей возможности побыть с ним наедине. Едва он входит в зал и до того, как из него выходит, все пялятся только на него, перешептываются, бросают украдкой взгляды. Его известность в равной степени и пугает, и притягивает людей, и я имею сомнительную честь ее разделять. Вечер вторника ничем не отличался от прочих. Он опоздал, буквально ввалился в дверь и с улыбкой направился к моему столику. В темном костюме от «Версаче», темной рубашке и с темным же галстуке Томми походил не то на служащего похоронного бюро, не то на персонажа из итало–американского фильма про мафию. Его обкромсанные волосы спадали почти до плеч, на лице — двухдневная щетина. Он плюхнулся на сиденье, ухмыльнулся мне и облизал губы, не обращая ни малейшего внимания на воцарившуюся в заведении тишину. Три раза в неделю мой племянник появлялся в гостиных всей страны, не говоря о постоянных повторах по уикэндам, и поэтому стал своего рода знаменитостью. Устойчивость такой популярности сделала его невосприимчивым к сопровождающим ее раздражителям.
Томми, как и многочисленные Томасы до него, — парень красивый и по мере взросления (физического) становится все более привлекательным для людей. Он уже восемь лет снимается в телесериале — с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать, — и теперь из сенсационного вундеркинда превратился не только в мальчика с журнальных обложек, но и в национальное достояние. Два его сингла достигли первых мест в хит–парадах (хотя сам альбом даже не попал в десятку лучших), он полгода играл в постановке «Аладдина» в Вест–Энде — в зале раздавались восторженные вопли всякий раз, когда он появлялся на сцене в жилете, панталонах и едва ли чем–то еще. Он обожает рассказывать, как некий журнал для подростков четыре года подряд выбирал его «самым трахабельным парнем»: титул этот меня приводит в ужас, а его — в восторг. Он прекрасно знает телевизионный бизнес вдоль и поперек. Он даже не актер, он — звезда.
Его экранный герой — добросердечный ангел, не обремененный избытком интеллекта, и ничего хорошего с ним никогда не случается. С момента его первого появления в сериале в начале девяностых, его персонажу, похоже, не представилось ни единой достойной причины отъехать даже на милю от Лондона. Я вообще сомневаюсь, что он подозревает о существовании остального мира. Здесь он вырос, ходил в школу и здесь же теперь работает. У него было несколько подружек, две жены, он крутил роман с собственной сестрой и у них неразделенная любовь с другим парнем, что по тем временам трактовалось неоднозначно; его намеревались пригласить играть за известный футбольный клуб, но тут его подкосила лейкемия, он страстно любит балет, но должен держать это в секрете, он заигрывал с выпивкой, наркотиками и спортом и делал еще бог знает что на протяжении своей бурной карьеры. Любой нормальный парень давно бы умер от такого перенапряжения. Но Томми или «Сэм Катлер» — под этим именем его лучше знает страна —продолжает жить и всякий раз возвращается за добавкой. Кишка, за неимением лучшего слова, у него не тонка. Очевидно, поэтому его равно обожают бабушки, мамы и дочери, не говоря уже парнях, почем зря копирующих его манеры и выражения.
— Ты выглядишь больным, — сказал я ему за обедом, бросив взгляд на его бледную кожу, всю в пятнах, и красные круги под глазами. — Вы не могли бы позволить нам поесть спокойно? — обратился я к нависшей над нашим столиком официантке, которая выжидающе протягивала блокнотик и ручку, с плохо скрытым вожделением глядя своего кумира.
— Это все из–за грима, дядя Мэтт, — сказал Томми. — Ты даже не представляешь, что он творит с моей кожей. Сперва я им пользовался только слегка, чтобы лучше выглядеть перед камерами, но он так ужасно подействовал на кожу, что теперь требуется куда больше, чтобы выглядеть хотя бы просто нормально. Так что теперь на экране я смотрюсь как Жа Жа Габор
, а вне его — как Энди Уорхол
.
— У тебя воспален нос, — заметил я. — Ты принимаешь слишком много наркотиков. Когда–нибудь ты прожжешь в нем дыру. Просто дружеский совет — может попробовать их колоть, а не вдыхать?
— Я не принимаю наркотики. — Томми пожал плечами, и голос его звучал ровно, будто он убежден, что с общественной точки зрения это правильно — все
, понимаешь. Ради всего святого, да повезет, если мне предложат жать на кнопочку в розыгрыше Национальной лотереи чаще, чем раз в год. Знаешь, я и так должен был это делать пару месяцев назад, но они меня послали?
— Да, ты говорил.
— И ради не кого–нибудь, а Мадонны
. Мадонна! Боже мой, где уж мне тягаться? При том, что я работаю на долбаное «Би–би–си», а она — нет. Могли бы и больше лояльности выказать. Но образ жизни, который я веду, чтобы оставаться на уровне, требует соответствующих расходов. Мне не победить. Я точно хомячок в колесе. Мог бы сниматься в рекламе, подрабатывать моделью, но в моем контракте записано: пока я снимаюсь в сериале, я не имею права ничего рекламировать. Иначе, клянусь, я прямо сейчас бы стал капиталистической шлюхой. И рекламировал бы все подряд — от лосьонов до тампонов, если б только мог.
Я пожал плечами. Наверное, логично.
— Я могу подбросить тебе пару тысяч, — сказал я. — Но предпочел бы оплатить какие–нибудь твои счета, а не давать тебе наличные. Надеюсь, тебя никто не преследует?
— Мужчины. Женщины. Любое двуногое с пульсом никогда не отстает от меня на улицах, — нахально улыбнулся Томми в ответ. — На прошлой неделе я отбеливал зубы, между прочим, — нелогично добавил он и оскалился, демонстрируя мне белоснежные, как ломоть дыни, зубы. — Хорошо смотрятся, правда?
— Мужчины, — повторил я. — Не валяй дурака. Прибереги это для своего шоу.