Дверь в спальню открылась, и Кирстен сказала Тиму:
— Зайди.
— Через минутку.
— Ты зайдешь сейчас.
— Я пойду, — сказала я.
— Нет, — отрезал Тим, — ты не пойдешь. Мне надо обсудить с тобой еще кое-что. Тебе не нравится, что я оставляю епископство? Когда выйдет моя книга о Джеффе, мне придется это сделать. Церковь не позволит мне издать столь сомнительную книгу. Для них она слишком радикальна. Она предлагает другой путь, а они слишком реакционны для этого. Она опережает время, они же отстают. Нет никакой разницы между моей позицией по этому вопросу и моей позицией по поводу войны во Вьетнаме. Тогда я противостоял истэблишменту, и я смогу — теоретически — противостоять истэблишменту и относительно вопроса о жизни после смерти. Однако по поводу войны во Вьетнаме меня поддерживает молодежь Америки, в этом же случае поддержки у меня нет.
— У тебя есть моя поддержка, но для тебя это не имеет значения, — пожаловалась Кирстен.
— Я имею в виду общественную поддержку. Поддержку власть имущих, тех, кто, к несчастью, контролирует человеческие умы.
— Моя поддержка для тебя ничего не значит, — повторила Кирстен.
— Она значит для меня все. Я не смог бы осмелиться — я не осмелился бы — написать эту книгу без тебя. Без тебя я даже не поверил бы. Это ты придала мне сил. Способность понять. А от Джеффа, когда мы свяжемся с ним, я узнаю об Иисусе Христе, что бы это ни было. Я узнаю, действительно ли Летописи саддукеев указывают, что Иисус говорил не от себя, а лишь то, чему сам научился… Или, может Джефф скажет мне, что Христос рядом с ним, или он рядом с Христом, в другом мире, в высшем царстве, куда в конечном счете все мы отправимся, где он сейчас находится и пытается достучаться до нас, как только может, да благословит его Господь.
— Тогда ты рассматриваешь предстоящее дело с Джеффом, — заметила я, — как некую возможность тем или иным способом избавиться от сомнений касательно значения Летописей…
— Мне кажется, я ясно дал это понять. — раздраженно прервал меня Тим. — Поэтому-то это так важно. Поговорить с ним.
Как странно, подумала я. Воспользоваться своим сыном — расчетливо воспользоваться своим мертвым сыном, — чтобы разрешить исторический вопрос. Но это более чем исторический вопрос, это цельный кодекс веры Тима Арчера, итог самой веры для него. Вера или отход от веры. Здесь на кону вера против нигилизма… Для Тима утратить Христа означает утратить все. А он утратил Христа. Его слова, обращенные в тот вечер к Биллу, возможно, были его последней обороной крепости перед ее сдачей. Может, она пала тогда, а может, и раньше. Тим спорил по памяти, как по страницам. Перед ним лежала написанная речь, как и на службе в Великий четверг, когда он читал по Книге общей молитвы.
Сын, его сын, мой муж, поставлен в зависимость от интеллектуального вопроса — сама я никогда не смогла бы так поступить. Это означает обезличивание Джеффа Арчера. Он превращен в инструмент средство обучения. Да ведь он превращен в говорящую книгу! Как все те книги, что Тим вечно достает с полки, особенно в кризисные моменты. Все заслуживающее быть узнанным можно найти в книге. И наоборот: если Джефф важен, то он важен не как личность, но как книга. Тогда получается, что книги ради книг, даже не ради знаний. Книга — вот реальность. Для Тима, чтобы любить и ценить своего сына, необходимо — как бы невероятно это ни казалось — рассматривать его как своего рода книгу. Вселенная Тима Арчера — одна огромная подборка справочников, в которой он выискивает и выбирает по велению своего беспокойного ума, всегда ища новое, всегда отворачиваясь от старого. Это полная противоположность тому отрывку из «Фауста», что он читал. Для Тима нет того мгновения, которому он скажет «Повремени!». Оно все еще ускользает от него, все еще в движении.
Да я сама не очень-то отличаюсь от него, осознала я. Я, выпускница кафедры английского языка Калифорнийского университета в Беркли… Тим и я — одного поля ягоды. Не последняя ли песнь «Божественной комедии» Данте очертила мою личность, когда я впервые прочла ее в тот день, когда еще училась в школе? Песнь Тридцать третья из «Рая» — кульминация, на мой взгляд, когда Данте говорит:
Великолепный перевод Лоуренса Биньона. Затем Скерилло Гранджент комментирует это место: «Бог есть Вселенская Книга». На что другой комментатор, я забыла его имя, отвечает: «Это платоническое представление». Платоническое или же нет но это та последовательность слов, что придала мне форму, сделала меня тем, что я есть: это мой источник, такое ви́дение и описание, такой взгляд на конечное. Да, я не называю себя христианкой, но я не могу забыть это ви́дение, это чудо. Я помню ту ночь, когда прочла заключительную песнь «Рая», прочла ее — прочла ее правильно — впервые. У меня ныл зуб, и боль была просто невыносимой, так что я всю ночь пила неразбавленный бурбон и читала Данте, а в девять часов утра поехала к дантисту — не позвонив заранее, не договорившись о приеме — и вся в слезах предстала перед доктором Дэвидсоном, потребовав, чтобы он сделал хоть что-нибудь… Что он и сделал. Поэтому-то эта финальная песнь и произвела на меня и внутри меня такое глубокое впечатление. Она ассоциируется с ужасной болью, длящейся часами, ночью, когда и поговорить-то не с кем. После этого я и пришла к собственному постижению конечного — не к формальному или официальному, но все же.
Так Данте увидел Бога как Троицу. Большинство людей, пытающихся прочесть «Комедию», увязают в «Аду» и принимают его видение за видение комнаты страха: люди головой из дерьма, люди головой в дерьме. И еще ледяное озеро (предположительно арабское влияние — это описание мусульманского ада). Но то лишь начало путешествия, все только начинается. В ту ночь я прочла «Божественную комедию» от начала до конца и затем вылетела на улицу к доктору Дэвидсону, и больше уже не была прежней. Я так и не вернулась к той, каковой была до этого. Поэтому-то книги тоже реальны для меня. Они связывают меня не только с другими умами, но и с ви́дением других умов, с тем, что эти умы постигают и зрят. Я вижу их миры так же, как и свой собственный. Боль, плач, пот, вонь и дешевый бурбон «Джим Бим» были моим адом, и отнюдь не воображаемым. То, что я читала под заголовком «Рай», для меня раем и было. Это триумф ви́дения Данте: реальны все сферы — не менее, чем другие, и не более, чем другие. И они переходят одна в другую посредством того, что Билл называл «постепенным приращением», и здесь это действительно подходящий термин. И во всем этом есть гармония, ибо, подобно сегодняшним автомобилям по сравнению с машинами тридцатых годов, резких переходов не существует.
Господь хранит меня от еще одной такой ночи. Но черт побери, не переживи я ту ночь, выпивая, плача, читая и страдая, я никогда бы не родилась, не родилась по-настоящему. То было моментом моего рождения в реальном мире, и реальный мир для меня — смесь боли и красоты. И это верное ви́дение мира, потому что из этих составляющих реальность и складывается. И все они были у меня в ту ночь, в том числе и пачка болеутоляющих таблеток, которую я привезла домой от дантиста, когда закончилось мое испытание. Я приехала домой, приняла таблетку, выпила кофе и отправилась спать.