Всякий раз это начиналось как-то по-новому, украдкой.
То из кипы свежих газет выпархивала глянцевая рекламная листовка с начерканным от руки телефонным номером, то случайный прохожий окрикивал его, указывая на вывалившийся из кармана блокнот (Ф. И. О., телефон, почтовый адрес владельца, даже группа крови), то якобы по ошибке звонили на мобильный, уточняя с извинениями, не номер ли это такой-то, который он затем неторопливо, с расстановкой набирал. Наспех приодетые домохозяйки, пряча выбеленные хлоркой руки, излагали ему заоблачные теории времени, профессорской наружности мужи в спортивных костюмах и в перстнях, дыша валокордином, лопотали что-то про перебивку крыш, а вчерашние гимназисты, прикрываясь кто темными очками (которые только оттеняли их переходящую в краску неуверенность), кто необходимостью говорить полушепотом, несли несусветный конспираторский бред про депо, пленку и миллиардные, поденно прираставшие процентами царские активы за рубежом. К началу апреля Подорогин посетил таких «политинформаций» не менее дюжины. Поперву он даже пытался запоминать их. Понятие термодинамической стрелы времени, к примеру, одна из домохозяек открыла ему с помощью куска говядины и скороварки. Модель стрелы психологической другая кухонная дива решила показать на себе, при этом она разлеглась перед ним на полу и объяснила, что время обтекает человека не в направлении спереди назад, как встречный поток воздуха, а в направлении сверху вниз, как дождь, что отношения человека с четвертым измерением регулируются принципом: чем больше площадь сечения, тем меньше сопротивление потока, в положении лежа человек подвержен максимальному воздействию «временной струи» при наименьших психосоматических затратах — во сне, под кайфом, в бессознательном состоянии «проходная способность» времени выше, кроме того, положение лежа — это положение трупа, недаром испокон веку человечество хоронит своих мертвецов не в вертикальном положении, а в горизонтальном, не соблазняясь экономией земли и проч. Кто-то из студентов поведал Подорогину историю, поразительно напомнившую его собственную: муж бросает жену, однако уходит не к другой женщине, а уходит из жизни как таковой. Человека этого признают умершим, в то время как он снимает комнату в доме напротив и день изо дня — на протяжении двадцати лет — тайком наблюдает за своей собственной вдовой. Уход его — скорее затянувшаяся причуда, сумасбродство, нежели намеренье. Ему кажется, что он может вернуться в любой момент, и, пожалуй, сознание этой возможности единственное, что удерживает его от того, чтобы вернуться. Он укореняется во временном жилье, покупает парик, новую одежду, в общем говоря, меняется внешне и внутренне настолько, что когда на десятый год добровольного изгнания случайно сталкивается лицом к лицу с женой, та не узнает мужа. Он клянется себе завтра же вернуться домой, тем не менее еще десять лет бродит вокруг да около. Возвращение блудного супруга так же внезапно и случайно, как и его уход. Он понятия не имеет, что толкает его на этот последний шаг, по сути такой же взбалмошный. Так или иначе, скрываясь от дождя, он бежит не в свой временный приют, а стучится к жене, переступает родной порог, и т. п. — небылица, не в пример прочим, запала Подорогину в душу, дразнила его, он приноравливался к ней, точно урод к зеркалу, пока в один прекрасный день не выяснилось, что это пересказ новеллы Натаниэля Готорна. Томик избранного американского романтика он снял наугад с полки в библиотеке. Запечатленная на бумаге, история Уэйкфилда показалась ему еще менее правдоподобной. Но тем он и отделался от нее. Бумага съела живое впечатление. От рассказа память сохранила только последние строчки — о том, что в мире все взаимосвязано настолько, что малейшее отступление от заведенного порядка жизни способно обернуться забвением.
По завершении «политинформаций» у Подорогина, как правило, оставались на руках неряшливо обрезанные листки машинописи, точь-в-точь как скотомогильные «телеграммы» Печкина или та рисовая полоска, которую он нашел в пустой квартире под фотографией своих похорон. Сообщения на листках состояли из едва державшихся на тончайшей бумаге, почти трафаретных, в силу чрезмерного оттиска, букв и цифр. Нещадно сокращенные, они тем не менее задавали исчерпывающие ориентиры его очередных поручений. Каждое такое задание предварялось подробным инструктажем кого-нибудь из офицерских чинов. Звания и рода войск инструкторов менялись раз от разу, не то что сами инструкторы. Так, полковник ВВС, вразумлявший его перед пресс-конференцией в гостинице, впоследствии представал и майором войск связи, и лейтенантом от инфантерии.
Задания Подорогин условно делил на три вида — конференции, дефиле и точки. На конференциях он пообвыкся настолько, что научился не моргать при фотовспышках и не таращиться в телекамеры. Инструкторы не сообщали ему его вымышленной должности, да он и не просил разъяснений. Соответствующая «опознавательная» табличка возле микрофона всегда была повернута к нему задом. Ведущие, соседи по «доске» и журналисты именовали его либо Василием Васильевичем, либо «нашим уважаемым гостем». Поначалу выступления его были ограничены изложением хода экспертизы «расстрельной пленки» и попутными темами, вроде царского наследства, но постепенно избавлялись от «негативной» зависимости, становились, по выражению одного из инструкторов, общим местом, что и было необходимо. Дефиле и точки, в отличие от конференций, не обязательно включали в себя мероприятия. Суть дефиле состояла в самом процессе — маршрутировании, — когда в заданный срок Подорогин, как заправский шпион, должен был прогуливаться со свежей газетой под мышкой по определенному маршруту, либо попросту убивать время по назначенному адресу. Смысл точки всегда был материальный результат, пусть сколько угодно бессмысленный или анекдотический, как и самая первая его точка: в обеденный перерыв наклеить одна к другой три полоски пластыря в верхней части двери туалета административной группы ГорГАИ. На первых порах он пытался саботировать откровенно дурацкие поручения, хотя бы укорачивать их, чтобы невольные свидетели того, как он прикладывается ухом к крышке канализационного люка или тащит за собой, словно мопса на поводке, телефонную трубку на оборванном шнуре, не успевали создавать толпы, но в конце концов наплевал на все. Скрупулезно следуя букве заданий, он даже научился извлекать из них удовольствие. Это было злорадство наёмного незаинтересованного мстителя, преступника без лица и имени. Для него не существовало последствий. Ему могли угрожать милицией или расправой, а с него все было как с гуся вода. Как-то на автомобильной барахолке местный разводила, в которого он при людях бросил куском грязи, достал из кармана нож. Улыбаясь, Подорогин пошел на лезвие с разведенными, будто для объятий, руками — бандит ретировался с невнятными извинениями.
Со временем, впрочем, задания утрачивали и свою эксцентричность, и «видовую» чистоту. Дефиле все чаще комбинировались с точками, конференции — с тем и с другим одновременно. Уличные выходки уступали место кабинетным эскападам. В большинстве учреждений, где Подорогин вел деловые переговоры, давал консультации, участвовал в корпоративных банкетах либо во главе оперативных групп производил аресты и обыски, его узнавали в лицо. Кто-то, как дорогому гостю, тянул к нему руки и рассыпался в бурных приветствиях, кто-то, цепенея от страха, прятал глаза и не мог вымолвить ни слова. На одном из таких задержаний в Минтопэнерго, когда оба товарища министра были отконвоированы в следственный изолятор прямо с министерского совещания, ему ассистировал следователь Ганиев. Подорогин сделал вид, что не узнал старого знакомого. Реакция Даута Рамазановича осталась для него загадкой, он так и не понял, узнал его следователь городской прокуратуры или только сделал вид, что узнал. С Даутом Рамазановичем с тех пор они больше не виделись. Как не виделись после сорванного доклада на заседании Правительства с переодетым лейтенантом полковником ВВС. Никто из наставников не «вел» его более трех раз. Это был какой-то негласный, непререкаемый лимит. Куда менее внятной закономерностью оказалось вручение налитых формалином коробочек с макетами ленинских комнат (инструкторы называли такие коробочки «вымпелами»). Сначала Подорогин думал, что подобным образом отмечаются его успешно выполненные поручения. Однако нередко выходило так, что он оставался с пустыми руками по истечении самых тщательно выполненных заданий, а полный провал — тот же сорванный доклад на правительственном заседании — заключался вручением обернутого бумагой булькающего кирпича.
— Почему все так, что за бессмыслица? — поинтересовался он как-то у одного из инструкторов. — И, главное, зачем?
— А никакой бессмыслицы нет, вы что, — был неожиданный ответ.
— То есть?
— Вы вот шахматы любите, Василь Василич?
— Нет.
— Ну, все равно. Представьте себя шахматной фигурой. На месте какой-нибудь пешки или слона. Вы должны маневрировать, чтобы не стать добычей соперника и нанести ему урон. Но всегда ли может совпадать ваш успех со стратегическим замыслом? Нет. И даже скорее всего, что нет.