– Зачем… все это? – указал я на огонь, а потом на котелок со смесью.
– Долго объяснять. Как-нибудь… потом. А если в двух словах, то для повышения сопротивляемости организма неблагоприятным внешним факторам. – Он вдруг рассмеялся. – Вспомнил лекции в институте. Словесный понос. Впрочем, как говаривал великий Лао-Цзы
Я и впрямь был голоден. И что самое удивительное, я стал есть кашу руками, совершенно не ощущая неловкости, будто с детства привык обходиться без столовых приборов. Похоже, тонкий слой цивилизованности сползал с меня, словно шелуха с луковицы.
Глядя, с какой быстротой пустеет моя чаша, старик только одобрительно кивал. Сам он клевал кашу будто воробей – по зернышку. И жевал эти крохотные комочки так долго и с таким сосредоточенным видом, словно исполнял некий таинственный ритуал.
Насытившись, я немного расслабился, хотя необычная обстановка нашего позднего ужина и окружавшая нас дикая природа поневоле вызывали чувства настороженности и нездорового, смешанного с непонятным душевным трепетом любопытства.
Кто этот старик? Мой соотечественник? Вряд ли – он был смуглолиц, его кожа в неярком свете угасающего костра казалась скорее желтого, нежели белого цвета. И это его тело, вовсе не старческое, дряблое, а мужчины в расцвете лет… И взгляд – временами спокойный, недвижимый, как темная гладь глубокого озера, а иногда сверкающий остро отточенной сталью. Кто он?
– У тебя наверняка столько вопросов ко мне, что, боюсь, и ночи не хватит, чтобы я мог ответить хотя бы на половину, – будто подслушав мои мысли, сдержанно улыбнулся старик. – Но если учесть, что времени у нас сколько угодно и спешить некуда, то я готов удовлетворить твое любопытство. Ты хочешь знать, кто я и как сюда попал?
– Простите, мне бы не хотелось быть навязчивым…
– Оставим лукавые слова людям с раздвоенным языком. Если честно, то я даже рад, что за долгие годы одиночества могу вот так просто поболтать всласть с живым человеком, а не с камнями или растениями. Да, да, увы, такова участь всех отшельников. Чтобы не забыть человеческую речь и не превратиться в бессловесную тварь, приходится уподобляться ученому попугаю, выросшему в неволе и выпущенному в джунгли. Со стороны все это выглядит забавно, даже пугающе, особенно для цивилизованного человека, но когда день за днем, месяц за месяцем тебя окружает безмолвие – шум водопада, голос ветра, птичье щебетание не в счет, – то вдруг начинаешь осознавать, что, оказывается, и неодушевленные предметы могут быть неплохими собеседниками. Они неподвижны и молчаливы, но сколько мудрости и знаний скопили за века эти скалы? А деревья, у которых годы проложили больше морщин, чем у самых древних старцев? А вода, загадочная, изменчивая субстанция, основа жизни и мироздания? Или огонь, этот дремлющий кровожадный дракон, такой ласковый, когда в крепкой узде, и такой беспощадный, когда разрывает оковы?
Старик подбросил в костер несколько сухих веток и продолжил:
– В природе не бывает мертвечины. Природа может уснуть или просто не ответить на твой зов, но и то только потому, что ты еще не достиг состояния покоя и внутреннего равновесия, чтобы слиться с нею, почувствовать себя ее частицей, а не инородным, чужим вкраплением или, что гораздо хуже, хозяином, господином, призванным повелевать, рушить и перекраивать естество по своему уразумению. Природа жива, многоголоса, и если научиться понимать ее язык, то никогда одиночество не будет в тягость. Такое понимание приходит не скоро, я, например, шел к нему пять лет. И это были очень трудные для меня годы…
Старик нахмурился, видимо вспомнив что-то неприятное.
– Трудные годы… – Он с отсутствующим видом смотрел сквозь меня, и его тяжелый, напоенный горечью взгляд, казалось, пронизывал мою грудь раскаленным шилом. – Я тогда думал, что они никогда не закончатся… – Старик надолго умолк, застыв в полной неподвижности, как каменное изваяние.
– Уже очень поздно… – наконец решился я нарушить тягостную паузу – мрачное выражение лица старика меня просто напугало. – Я помою посуду…
– Оставь. Успеется. Сегодня ночь черной луны, когда прошлое помимо воли вторгается в сознание человека, забирая покой и сон. Такие ночи рождают са-моубийц. Больная душа низвергается в бездонную пропасть, откуда нет спасения. Сколько раз я был на этой роковой черте? Не счесть. Я китаец, и в годы так называемой "культурной революции" меня, как и многих других образованных людей, отправили на "перевоспитание" в специальные трудовые коммуны, а точнее – лагеря смерти. Редко кому удавалось вернуться оттуда. Почти пять лет я работал в каменоломнях, пока однажды не бежал. Так я попал в Гималаи. Наверное, я пропал бы, но сначала мне помогли добрые люди, а затем подобрал отшельник, буддийский монах. Он жил здесь. – Старик почему-то показал на водопад. – Он меня многому научил, но жизнь человеческая так коротка…
– А ваша семья?
– Мать умерла вскоре после того, как я очутился в "коммуне", – не выдержало сердце. А отец и братья повторили мой путь и исчезли бесследно. Но об этом я узнал гораздо позже…
Где-то вдалеке прогромыхали грозовые раскаты, молнии высветили горные пики, и от этого тьма стала еще черней. Костер погас, остались лишь слабо мерцающие угли, и мне казалось, что этот каменный островок возле водопада откололся от скалы и медленно поплыл в эфире, плавно переходящем в неподвластную человеческому воображению бесконечность.
Вокруг изредка появлялись какие-то тени, призрачные острова, но тут же таяли, растворяясь в чернильных глубинах. Исчезли даже звезды, нельзя было понять, где верх, а где низ, и мне вдруг захотелось вскочить, побежать, закричать, чтобы вернуть привычное ощущение предметной реальности.
– Тебе страшно… – Тихий голос отшельника вернул меня к действительности. – Я слышу твой страх также явственно, как ты – шум водопада. Это ничего, это бывает. Когда живешь среди дикой природы, душа постепенно очищается, выздоравливает, а разве лечение может происходить без боли и страданий? Страх – это болезненное состояние. А ночь черной луны превращает его из букашки в слона.
– Скажите мне, кто я?
– Вопрос совсем не праздный… Что я могу ответить? Только то, что ты русский, свалившийся с неба после авиакатастрофы. Чрезвычайно крепок телом и владеешь боевыми искусствами – так расправиться с несчастными гуркхами мог только незаурядный мастер.
– Несчастными? – возмутился я. – Они просто бандиты!
– Как сказать… В этих местах, глуши даже по гималайским меркам, живут отверженные. Это и китайцы в деревне, которая тебя приютила, и те самые "бандиты"-гуркхи. Ты когда-нибудь интересовался, чем занимаются твои добрые и милые хозяева вне деревни?
– Охотятся…
– И охотятся тоже. Но не в первую очередь. Как бы это сказать по-русски… да, так – они шалят. В основном на караванных путях, иногда могут забрести и в чужую деревню, когда там нет мужчин.
– Не может быть!
– Может. Так здесь ведется с незапамятных времен.
– Я просто не могу поверить, что деревенские мужчины – убийцы…
– А они и не убийцы. Они добытчики. Выжить в горах трудно, даже невозможно, и тем не менее ты сам видел, все как-то живут со своими мелкими радостями и горестями.
– Но гуркхи там, в деревне… они воры и насильники!
– Не без этого. Воры – точно, а вот насильники… Не думаю, что их атаман допустил бы такую крайность.
– Однако было!
– Он просто не заметил. А потом ты его опередил… Конечно, гуркхи не обучены цивилизованным манерам, они грубы и несдержанны, но если воровство и разбой в этих местах в порядке вещей и даже почитается как доблесть, то насилие жестоко наказуемо. Даже у разбойников есть свой кодекс чести. Да и кто решится разбудить дьявола кровной мести? Случись что-то подобное, и виновник тут же был бы отдан противной стороне на растерзание, будь он кем угодно, даже атаманом.
– Но тот гуркх…
– Он просто жестоко пошутил. Жестоко и гнусно.
– Значит, я зря?..
– Именно. Тебя оправдывает только то, что ты не знаешь местных обычаев и нравов. И то оправдывает не до конца.
– Что значит – не до конца?
– А то, что теперь ты должен за отнятые тобой жизни заплатить.
– Как?
– Сейчас этот вопрос решается, – буднично ответил старик.
– Значит… меня убьют?
– Это как раз самый неприемлемый вариант для общины гуркхов. Отнять жизнь – это чересчур просто, легко и даже, может быть, безболезненно. Оборванная нить никогда не намотается в клубок.
– Тогда что?