– А… – Шуня криво осклабился. – Знаю. Только мне туда хода нет. Где ты живешь?
Паленый замялся, не зная, как объяснить месторасположение своего жилища.
– Да как тебе сказать… – Он мучительно подыскивал слова. – Меня трудно найти.
– Девушка без адреса… – рассмеялся Шуня, охарактеризовав квартирный вопрос Паленого названием старого фильма. – Ладно, чтобы мне ноги зря не бить, тебе придется в полдевятого утра заглядывать в балаганку
– Понял…
Кафе – вернее, забегаловка – у железнодорожного вокзала, о котором вспомнил Шуня, было обломком советской империи. Оно называлось "Привокзальное" и тем, кто его посещал, казалось, что время в нем остановилось, законсервированное на века.
Старые алюминиевые столы с голубым пластиковым покрытием, металлические стулья с деревянными сидениями и спинками, на пыльных окнах посеревшие от многочисленных стирок гардины, трахнутые молью, над стойкой засиженная мухами картина Шишкина "Три медведя"… и пиво на разлив, в основном в свою тару, литровые и трехлитровые банки.
Однако главной достопримечательностью "Привокзального" был ее хозяин, которого кликали Папа Карло. Его знали не только нынешние завсегдатаи, но помнили также их отцы, а может и деды.
Он был неотъемлемой частью кафе, его талисманом. Временами казалось, что Папа Карло не человек, а присыпанное нафталином чучело. Он был бесстрастен, лыс, медлителен и восседал за стойкой как царь на своем престоле. Внешним обликом Папа Карло напоминал старого плешивого орангутанга, тем более, что его руки свисали почти до колен.
"Привокзальное" осталось в неизменном виде лишь по одной причине – его предназначили под снос. Однако, это событие по каким-то причинам все время откладывалось, и кафе, как в былые времена, служило местом сбора разных темных личностей и выпивох. Нормальные люди обычно обходили "Привокзальное" стороной.
– Я побежал… – Паленый пожал руку Шуни и направился к воротам.
– Жди! – крикнул ему вслед Шуня. – Что-нибудь придумаем…
Потянулись томительные дни ожидания. Паленый совсем извелся, он еще больше замкнулся в себе и стал очень раздражительным. Его могла взбесить даже муха, нечаянно залетевшая в подвал, где он жил.
Кафе открывалось в семь утра, и Паленый старался под любым предлогом уйти с работы пораньше, чего прежде никогда не случалось. Заняв столик в углу, он мог просидеть за ним и два, и три часа в ожидании Шуни.
Но тот все не шел…
Шуня появился через две недели, когда Паленый уже был на пределе. Он оказался точен – появился на пороге "Привокзального" ровно в полдевятого.
– Карлуша! – крикнул он с порога. – Бокал пива с прицепом. Как обычно.
– Бу сделано, – буркнул Папа Карло.
Медленными, размеренными движениями он нацедил пиво, налил рюмку водки и положил на тарелочку плавленый сырок.
– Забирай, – сказал Папа Карло с сонным выражением лица.
Лавируя между столами, Шуня подошел к Паленому, сел, быстро выпил водку, отхлебнул глоток пива и только тогда сказал:
– Привет.
– Ну?..
– Все в ажуре. Объект намечен. Дело остается за малым – прийти и взять.
– Что и где?
– Поговорим в сквере. Здесь везде уши.
И впрямь, несмотря на утро, кафе полнилось народом. Контингент был разношерстным и пестрым по составу – от случайно забредших пассажиров, в основном иногородних, до мелкой шпаны и воров-карманников, промышлявших на вокзале и в троллейбусах, остановка которых находилась рядом с "Привокзальным".
Клиенты Папы Карло большей частью налегали на пиво. Оно было у старого проходимца всегда свежее и отменного качества. Кроме того, для своих – а таких было большинство – он где-то закупал тарань и воблу, что не могло не сказаться на количестве выпитого пива.
В общем, место было весьма доходным.
Шуня не успокоился, пока не оприходовал три бокала. Похоже, его сильно томила жажда. Все это время Паленый сидел, как на иголках. Он готов был убить Шуню за его платоническое спокойствие и невозмутимость.
Сквер находился не перед вокзалом, а на задворках. Собственно говоря, несколько деревьев и кусты сирени можно было лишь с большой натяжкой назвать сквером. Сюда приходили в основном молокососы, чтобы уколоться и поймать кайф, и привокзальные бомжи.
Скамейками в сквере служили бывшие в употреблении шпалы, положенные на кирпичи. Усевшись, Шуня закурил и сказал:
– Дело, конечно, стоящее… на первый взгляд. Но! – Он поднял вверх указательный палец. – Все зависит от фарта. Или нос в табаке, или голый вассер.
– А конкретней?
– Ты знаешь, что такое Сироткин квартал?
– Знаю…
Паленому и впрямь было хорошо известно это место. Местные богатеи каким-то образом сумели занять часть большого городского парка над озером под свои дома и коттеджи. По иронии судьбы, улица, вдоль которой были построены шикарные особняки, носила имя какого-то безвестного Сиротина.
Поэтому местные острословы назвали этот островок богатства и благоденствия Сироткиным кварталом, а владельцев домов – "сиротками".
В зимнее время, до того, как он переселился на Мотодром, Паленый подрабатывал здесь на уборке улицы и вывозке мусора. Его и еще двух бездомных нанял себе в помощь за гроши официальный дворник.
– Там есть одна хата, – продолжал Шуня, – хозяин которой спит на мешках с деньгами.
– "Сиротки" все упакованы по самое некуда, – хмуро сказал Паленый.
– Про других не знаю, может, они хранят капиталы в банках. А что касается этого бобра, то он точно держит большие суммы в своей хазе.
– Откуда у тебя такие сведения?
– От верблюда, – ухмыльнулся Шуня. – Это тебе знать не нужно. Дело в том, что наш будущий клиент – главный городской босс по наружной рекламе.
– Ну и что с того?
– Ему платят в основном наличкой. Он почти каждый день привозит домой бабки в "дипломате". Знаешь, сколько стоит реклама?
– Нет.
– Это очень дорогое удовольствие. Он, конечно, делится с мэром, но и себе оставляет жирный кусок.
– Думаешь, он держит дома большие суммы?
– Уверен. Вряд ли он сразу несет филки в банк. Если вообще заначивает их на счет. С "левыми" деньгами сейчас особо не разгуляешься. Может, за бугор отправляет, или вкладывает в какоенибудь дело, чтобы отмыть. Как бы там ни было, у него все равно под руками есть как минимум сотня косых
– Вряд ли. Все-таки, сто тысяч… Огромные деньги.
– Для тебя или меня. Для него это мелочь на карманные расходы.
– Возможно…
– Не возможно, а точно. Поверь. У меня есть опыт в таких делах, что скрывать.
– Ты хочешь взять его на гоп-стоп?
– Чудак человек… – Шуня снисходительно ухмыльнулся. – Его охраняют почище, чем губернатора. Четыре лба-телохранителя под два метра ростом – как тебе?
– Круто… Но тогда как?..
– Молча. Надо бомбить хазу.
– Ну ты даешь… Там везде сигнализация, менты патрулируют, псы сторожевые, как волки, в основном кавказские овчарки. Порвут, не успеешь и "Отче наш…" прочитать. Это я точно знаю, видел.
– А кто тебе сказал, что мы полезем на арапа? Во-первых, любое дело такого рода нужно тщательно готовить, а во-вторых, рыбку нужно ловить в мутной воде. Вот мы ее и замутим.
– Каким образом?
– Узнаешь в свое время. Нам сейчас главное хорошо подготовиться. И выждать, пока клиент не свалит на природу или куда там еще.
– Сложно все это…
– Так ведь и бабульки солидные мылятся. Риск оправдан.
– Ну, не знаю…
– Кончай мутить! – рассердился Шуня. – Я за язык тебя не дергал, ты сам меня склеил на дело. Говори прямо – да или нет.
– Конечно, да, – решительно ответил Паленый, разом отбросив все свои сомнения и колебания.
Он понимал, что это его единственный шанс вернуть себе человеческий облик. Ну, а если дело не выгорит, и их возьмут…
Что ж, придется отсидеть положенный законом срок. Лишь бы только это случилось после того, как он сделает пластическую операцию. Лишь бы после того! Что в зоне, что на свалке – все едино. Везде можно жить, вернее – существовать, так как жизнью прозябание в клетке или среди отбросов назвать трудно.
Так успокаивал Паленый свою совесть, когда возвращался домой. Дорожка, на которую он готов был ступить, вела его куда-то не туда, он это понимал, но жажда хоть как-то изменить свою жизнь, пусть и криминальным способом, затмила все его моральные установки, неизвестно когда и кем заложенные в подсознание.
Лучше умереть, чем жить таким уродом! С этой мыслью Паленый и уснул, утомленный не тяжкой ночной работой, а мыслями, которые плескались в голове расплавленным свинцом.
Глава 7
На дело пошли ночью, спустя восемь дней после памятного для Паленого разговора в "Привокзальном". Всю неделю он пытался не думать о том, что ему предстоит. Это была настоящая мука, потому что разные мысли, преимущественно мрачные, словно взбесились, не покидая его голову ни ночью, на работе, ни днем, когда он бодрствовал.