Барановский нервно потирал руку об руку.
— Что‑то ты сильно волнуешься, будто на зоне перед шмоном?
— Есть новости, Ваня.
— У меня тоже есть новости: одна хреновая, а вторая еще хуже, — сказал Токарев, медленно двигая тяжелой бульдожьей челюстью и глядя на свой портфель. — С какой начать?
— Может, выпить хочешь?
— Нет, ты же знаешь.
— Выпьем? Останешься у меня..,
— Нет, я у тебя не останусь, Гена, я поеду проведаю свою старую любовь.
— О господи! —тряхнул головой Геннадий Павлович. — Ты чего не бреешься, Ваня, а?
— Некогда мне. Мотаться много в последнее время приходится. Вот в Питер съездил, там вопросы решил. Затем из Питера на Витебск двинул, а из Витебска к тебе, в Москву.
— Значит, в Смоленск не заезжал?
— Нет, не заезжал, я по телефону с нашими все уладил. С белорусами сложней.
— Это хорошо?
— С какой новости начать? — хрустнув сильными пальцами, спросил Токарев.
— С какой хочешь, Ваня, мне едино.
— Чего так?
Мужчины смотрели друг на друга так, как смотрят игроки в карты перед решающим ходом.
— У меня тоже есть новость, думаю, она все твои застебает.
— Может, ты и начнешь?
— Нет, давай ты, — осклабился Барановский и потер щеку.
Они оба были людьми, можно сказать, могучими. Каждый весил килограммов по сто. Сидели друг перед другом как два каменных изваяния. Барановский держал бокал с коньяком, на столике лежала пачка сигарет и стояла на гнутых ножках дорогая антикварная серебряная пепельница. Как любил поговаривать Барановский, в эту пепельницу плевали князья, а графы пепел сбивали.
— Давай не томи.
— Опять наезжать начали таможенники, — Чьи? Ваши? Наши? Белорусские?
— А тебе дело? Наши, ваши, их… Таможенники, они и есть таможенники.
— Таможня не дает добро? — — расхожей фразой задал вопрос Барановский.
— Много они хотят, слишком много.
— Так надо дать.
— Куда уж давать! Они и так за наши с тобой деньги домов себе настроили, что и дворяне в таких не жили. Представляешь, Гена, раньше они на белорусской стороне хоромы себе строили прямо у границы…
— Где теперь?
— Теперь они решили, что в Латвии жить получше, и строят дома за Двиной, на латышском берегу.
Умные, — рассудительно произнес Геннадий
Умнык-то умные, а жадные какие! Без штуки баксов не подходи, слушать даже не хотят, и голову в твою сторону не поворачивают. — Может, пугнуть их?
— Как их пугнешь? Я думаю, Гена, в последний раз дадим денег, а потом смотреть станем.
— Да, дай, Ваня, им денег, пусть задавятся, пусть им наши деньги поперек горла станут.
— Жалко, — пробормотал Токарев, все так же медленно двигая бульдожьей челюстью. — Ну а у тебя что за новость?
— Помнишь, я тебе рассказывал про то, как сел?
— Конечно, помню. Ты мне это раз сто рассказывал, не меньше. Бывало, как выпьешь, по два раза за вечер одно и то же рассказываешь.
— Может, и не сто, а раза три мы к этому вопросу возвращались. И, как оказалось, не зря. Нашел я бывшего заместителя директора Адама Михайловича.
— Как, ты говорил, его фамилия? Самцов, что ли?
— Не Самцов, а Самусев.
— Ну да, Самусев. И что, жив, здоров, голова в порядке?
— Представляешь, Ваня, не поверишь: бомж бомжом, крестьянин крестьянином. Живет в деревне, в гнусной маленькой деревне, на берегу маленькой вонючей речки. Каждое утро ходит с удочками, рыбку ловит.
— И что из этого следует?
— Многое из этого следует! Я же тебе говорю, — хлебнув коньяка, быстро заговорил Барановский, — все хвосты у него остались, все до единого. Знает старик, знает, куда металл спрятали, куда они с Муратовым ниобий подевали!
— Это с тем, который себе голову из охотничьего ружья снес?
— Да–да, с тем самым, с Федором Муратовым.
— Гена, я тебя слушаю.
— Иван, может, завяжем с этой водкой, а?
— Жить‑то на что думаешь?
— Будем торговать легально, ночью людей на работу выводить опасно, сдадут латышам, хоть и русскоязычные…
— И что дальше?
— Может, наедем как следует на этого Самусева и узнаем, куда они с Муратовым металлы из хранилища вывезли?
— Думаешь, он скажет? Думаешь, они у него есть? Уже столько лет прошло, Гена, уже все травой поросло, уже твоего Муратова черви сожрали.
— Меня Муратов сейчас не интересует, пускай лежит и дальше, гниет. Я хочу денег, я хочу много денег.
— Все хотят, Гена. Деньги у нас с тобой есть, чего ты дергаешься, зачем на рожон лезть? Водка — это все‑таки водка, стратегическое сырье.
— Какое сырье? Какой продукт? Херня наша водка, Ваня, херня! Там ниобий. Ты вообще представляешь, что это такое? Его из Казахстана везли, сторно–обогатительного комбината. Представляешь, комбинат в Джезказгане? Огромный комбинат, тысячи людей вкалывают, а этих металлов — грамм, один грамм на сотни тонн породы! И знаешь, сколько грамм стоит?
— Не знаю.
— А я немного ориентируюсь. Надо найти людей, которые этот металл заберут, и толкнуть его. Перевезти к тебе в Латвию, а оттуда - куда заблагорассудится. Мы довозим до Латвии, договариваемся, если надо, с таможней, башляем им полные карманы под видом, что мы водку гоним.
Какую же ты водку из России в Прибалтику гнать станешь? Ты что, с ума сошел?
- Это дело техники, — уже заводясь и нервничая, заговорил Барановский , — Это все херня. Там миллионы, представляешь, Ваня! Миллионы! — Слово «миллионы» Барановский произнес так, как фанатик произносит слово «Бог». С таким пиететом он сказал слово «миллион», что даже Токарев, хорошо знавший своего компаньона, и то вздрогнул.
— Да ты, мне кажется, не в себе, у тебя крыша начала отъезжать.
— Ничего у меня не отъезжает, Ваня, ничего, я в полном порядке, в здравом рассудке и полной памяти. Договорись, найди людей, а я решу вопрос с Самусевым. Дадим ему денег, много дадим, а потом его… — и Барановский ребром ладони провел по шее, — и забудем о нем. И можем уехать, можем дернуть. Зачем нам этот завод? Зачем нам эти фуры с бутылками? Каждую неделю туда, сюда… Тебе не надо будет мотаться, будешь жить припеваючи.
— Ты меня, Гена, спросил, хочу я этого или нет? Ты поинтересовался, интересно мне это или нет?
— Ваня, ты хочешь меня убедить, что тебя деньги не пилят?
— Деньги меня пилят, и еще как. Я в твоих стержнях и слитках разбираюсь как свинья в апельсинах, ровным счетом ничего. Как я могу договариваться, с кем я могу договариваться? Да я даже названия всей твоей хрени не знаю.
— Тебе и не надо это знать. Я тебе дам все названия, печатными буквами напишу, а ты выучишь их и будешь им талдычить, чего у тебя есть и сколько.
— Гена, не гони, подумать надо, — Токарев взял портфель, расстегнул замки и вытащил целлофановый пакет, в котором лежала толстая пачка стодолларрвых купюр.
— Сколько здесь? — спросил, глядя на пачку, Барановский.
— Полтинник.
— Это, конечно, хорошо.
Деньги легли на стол рядом с сигаретной пачкой. Они были раза в три толще. Барановский подвинул к себе деньги, постучал по ним пальцами, так пианист в ресторане стучит пальцами по клавишам рояля, ожидая, когда заказчик положит на крышку инструмента купюру.
— Видишь, дело идет. Каждый месяц, каждый квартал понемногу капает. Может, на фиг нам все это надо — Самцов твой или как его…
— Самусев, Самусев, — уточнил Барановский.
— Вот видишь, квартира у тебя хорошая, в центре города, тачка хорошая, шмотки шкафы ломят, денег хватает. Зачем это тебе надо?
— Это и тебе, Ваня, надо. Разом все проблемы решим, одним махом. Срубим деньги…
— Гека, там, где большие деньги, там и риск большой. Голову за это не оторвут?
— Кому?
— Тебе, мне.
— Кто? — спросил Барановский.
— А ты думаешь, если краденый металл начнет где‑то всплывать, просачиваться, то это так и оставят, глаза закроют, прищурятся, сделают вид, что ничего не происходит?
— Знаешь, Ваня, сделаем все тихо, скрытно и аккуратно. За один раз.
— Это так говорится. А когда до дела дойдет, много людей в работу придется включать. Где много людей, где дело новое, так и жди прокола.
— Боишься?
— Боюсь, — абсолютно спокойно признался Токарев, двинув челюстью слева направо. — Очень даже боюсь. Не хочу я в тюрьму. Я, когда выходил, зарекся, что никогда больше на нарах не окажусь.
— Все такие зароки себе дают, а потом…
— Не надо, Гена, не надо. Даже думать про это не надо.
- Ты согласен?
— Давай так: я недельку подумаю, поспрашиваю знакомых в Риге, может, кто чего знает. Все прощупаю, взвешу, а потом дам тебе ответ. Сколько на этом заработать можно? — уже другим, деловым тоном поинтересовался Токарев.
— Думаю, много.
— Много — это сколько? Для бомжа и десятка деньги, а для тебя, Генчик, десять штук зеленью — небольшая сумма.
-— Точно.. —
— Сколько?