Только мистер Винески, парикмахер, заботил меня, мистер Винески, мой хороший друг, мой герой, трудом которого я от души восхищался, ваятель – ни больше, ни меньше. Обычно я половину лета проводил в его парикмахерской, глядя, как он превращает безобразных людей в прекрасных принцев, – вот какой он был мастер. А теперь, я так увлекся Лондоном и Парижем, что забыл любоваться мистером Винески и его чудесами.
И мистер Винески каждый вечер, приходя домой, заставал за столом этого писателя с его длинными волосами, которые давно бы пора постричь, и тут же сидел я, глядя на мистера Диккенса так, словно я Пес, а он Бог.
И вот однажды вечером, спустя месяц после того, как мы начали «Повесть о двух городах», мистер Винески во время обеда вдруг вскочил на ноги, указал пальцем на мистера Диккенса и сказал:
– Вы, сударь, мошенник и негодяй. Вы никакой не Чарльз Диккенс. Вы, сдается мне, Красный Джо Пайк из Уилкисборо, которого разыскивают за подлог, или вы Билл Хаммер из Хорнбилла, штат Арканзас, которого разыскивают за подлые гадости и мелкие кражи в Ускалузе. Но кем бы и чем бы вы ни были, вы, сбивающий с толку этого мальчика и издевающийся над нашей доверчивостью, я даю вам двадцать четыре часа на то, чтобы вы убрались вон из этого города, не то я вызову начальника полиции и попрошу его заняться вами. Либо я, либо вы, сударь, один из нас должен оставить этот дом. Простите меня, бабушка и дедушка Сполдинг, но я не могу молчать! Мне надоело слушать про сочинение романов, которые сочинены пятьдесят лет назад! Выйдите из-за стола, сударь, не то я ударю вас по лицу!
– Мистер Винески! – тревожно воскликнул дедушка, поднимаясь.
– Сударь, – спокойно сказал Чарльз Диккенс, тоже поднимаясь, – мистер Винески прав. Похоже, пришла пора мне уходить, ибо я истощил всеобщее терпение, понимание и снисходительность.
– Мистер Диккенс! – крикнул я.
Но прежде чем я мог его остановить, он уже был наверху и хлопнул дверью, и все сидели словно оглушенные, а мистер Винески растерянно ковырялся в еде.
Я пошел наверх и постучался в дверь, но она была заперта. Мистер Диккенс был у себя в комнате, однако он не хотел отзываться, хотя я упорно продолжал стучать.
Поздно вечером мистер Винески надолго ушел на прогулку, никому не сказав, куда ушел.
– Чтоб мне лопнуть, – сказал я, выйдя на крыльцо и застав там дедушку, который сидел один и курил трубку. – Вызывайте плотника. Все рухнуло.
Дедушка долго курил молча, наконец сказал:
– Придется тебе самому быть своим плотником, Дуг.
– Это как понимать?
– Ты в разгар боя переметнулся от одного генерала к другому, и теперь один из генералов недоволен. Вряд ли он знает, чем недоволен, но недоволен, это точно, и обижен.
– Вот так штука! – Я покачал головой в отчаянии. – Но сейчас я просто ненавижу Винески.
– Не нужно. Ты подметал волосы с половиц его цирюльни. Теперь ты затачиваешь карандаши для нестриженого романиста. Мистер Винески? У него ни жены, ни семьи, только его работа. Бездетному человеку, знает он об этом или нет, нужен еще кто-то. А тебя, Дуг, отнесло от него прочь.
– Я… – И я запнулся, и глаза мои вдруг стали плохо видеть. – Завтра я вымою окна парикмахерской и протру красно-белый шест.
Дедушка медленно кивнул.
– Я знаю, ты это сделаешь, сынок. Ты сделаешь.
Ночью я не мог уснуть. Городские часы пробили двенадцать, потом час, потом два и, наконец, три. Тут я услышал тихий плач. И вышел в коридор.
– Мистер Диккенс?
Я тронул дверь. Она была не заперта.
– Мистер Диккенс? – Я отважился отворить дверь.
Он лежал, освещенный луной, слезы струятся из глаз, глаза устремлены на потолок, лежал неподвижно.
– Мистер Диккенс?
– Здесь таких нет, – сказал он. Его голова покачалась из стороны в сторону. – Нет таких в этой комнате, в этой кровати, в этом мире.
– Вы, – сказал я. – Вы – Чарли Диккенс.
– Пора бы тебе сообразить, – отвечал он почти спокойным, только чуть прерывающимся голосом, – уже три часа утра.
– Я знаю одно, – сказал я. – Каждый день я видел, как вы писали. Каждую ночь я слышал, как вы говорили.
– Верно, верно.
– И вы заканчиваете одну книгу, потом начинаете другую, и у вас каллиграфический почерк.
– Так и есть. – Он кивнул. – Да-да, так и есть.
– Ну! – Я ходил около его кровати. – Так зачем вам каяться и сокрушаться, вам, всемирно известному писателю?
– Ты знаешь, и я знаю, что я мистер Никто из Ниоткуда, на пути к Вечности, с потухшим фонарем и без единой свечи.
– К черту! – сказал я и пошел к двери. Меня разозлило, что он выходит из игры. Он испортил чудесное лето. – Спокойной ночи! – Я стукнул дверной ручкой.
– Постой!
В этом ужасном тихом крике было столько тоски, почти боли, что я опустил руку, но оборачиваться не стал.
– Малыш, – сказал старик, лежащий на кровати.
– Ну? – ворчливо отозвался я.
– Не будем горячиться. Сядь.
Я медленно сел на хлипкий стул возле тумбочки.
– Поговори со мной, Малыш.
– Господи, в три часа…
– Утра, вот именно. Отвратительнейшее время суток. Закат далеко позади, до восхода десять тысяч миль. В такую пору человек нуждается в друзьях. Дружище Малыш, поговори со мной, спроси меня о чем-нибудь.
– О чем вас спросить?
– По-моему, ты знаешь.
Я подумал, вздохнул.
– Ну ладно. Кто вы?
Минуту он очень тихо лежал на своей кровати, потом незримым длинным кончиком носа нащупал на потолке нужные слова и сказал:
– Я человек, который не дорос до своей мечты.
– Что это значит?
– Это значит, Дуг, что я, когда был молод, кроил себе платье не по плечу. Я так и не дорос до лучшего костюма, который висел в моем чулане. Я не стал тем, кем хотел стать.
Теперь я тоже был спокоен и сказал:
– А кем вы мечтали стать?
– Писателем.
– Вы пробовали? – спросил я.
– Пробовал?! – воскликнул он и едва не разразился неуместным диким смехом. – Пробовал… – Он взял себя в руки. – Пресвятая богородица, сын мой, да ты бы видел, сколько было потрачено чернил и пота! Я израсходовал тонны чернил, исписал гору бумаги, разбил вдребезги шесть дюжин пишущих машин, изгрыз и сточил десять тысяч мягких карандашей «Тикондерога».
– Ух ты!
– Вот именно: «Ух ты!»
– А что вы писали?
– Чего я не писал! Поэмы. Эссе. Трагедии. Фарсы. Рассказы. Романы. Тысяча слов в день, ежедневно, тридцать лет подряд – не было дня, чтобы я не писал и не насиловал бумагу. Миллионы слов переходили с кончика моего пера на бумагу, а с бумаги в пузатую печку.
– Вы все сжигали!
– А что оставалось делать, Дуг? Оклеивать стены? Латать кальсоны?
– Этого не могло быть!
– Не могло, да было. Не «так себе», не «ничего, сойдет». А попросту кошке под хвост. Друзья знали это, редакторы знали это, учителя знали это, издатели знали это; и в один необычный прекрасный день, около четырех часов дня, когда мне исполнилось пятьдесят, даже я увидел это.
– Но нельзя писать тридцать лет и не…
– Достичь совершенства? Нащупать струну? Смотри пристально, Дуг, смотри долго – ты видишь человека с необычным талантом, поразительным даром, единственного в веках человека, который вывел на бумаге пять миллионов слов, не создав ни одного способного встать на свои хрупкие ноги и воскликнуть: «Эврика! Сделано!»
– Вы не напечатали ни одного рассказа?
– Даже шутки в две строки. Даже паршивого газетного стишка. Даже объявления: «Ищу…» Удивительно, правда? Быть до того необычайно скучным, до того бесповоротно бездарным, что от твоих слов ни смешка, ни слезинки, ни возмущения, ни гнева. Поистине искренне ваш – редкий экземпляр. Я воздвиг памятник ничтожеству на зыбучих песках. И знаешь, что я сделал в тот день, когда открыл, что из меня никогда не выйдет писатель? Я убил себя самого.
– Убили?
– Во всяком случае, писаку, который жил во мне. Взял все с собой в долгое железнодорожное путешествие, сел на открытой площадке последнего вагона для курящих, и полетели мои рукописи, как испуганные птицы. Я рассыпал роман по Небраске, мои поэмы в духе Гомера раскидал по Северной Дакоте, любовными сонетами усеял Южную Дакоту. Я оставил свои эссе в комнате для мужчин гостиницы «Гарвей» в Клир-Спрингс, штат Айдахо. Поля и нивы знают мою прозу. Великолепное удобрение; наверно, после меня там пошли небывалые урожаи кукурузы. В этом долгом летнем путешествии я вез с собой два чемодана моей собственной души и воздавал должное своему никудышному "я". Когда я достиг далекой конечной станции, чемоданы были пусты; было много выпито, мало съедено, пролита толика слез в уединенных номерах, зато я отдал все якоря, весь мертвый груз, все мечты. Ход замедлился, вышел пар, и я, благодарение всевышнему, закончил свое путешествие с миром и уверенностью в душе. Будто я снова родился на свет. Я прошел по земле и засорил ее бумагой, задал мусорщикам с острыми палками работы до второго пришествия, но я сказал себе: «Постой, в чем дело, что произошло? Я… я новый человек».
Он видел все это на потолке, и я тоже видел, словно кинофильм на стене в лунную ночь. Мистер Диккенс продолжал: