Гера натянул одеяло на голову, строго сказав себе: «спокойно». Не стала бы она писать ему о Сбруеве, если было бы у ней к этому Сбруеву что-то особенное; но – пишет, значит, ничего особенного; должна же она ясно объяснить, из-за чего весь день был отключен проклятый телефон – и объясняет, говорит про все как есть, а врать она не любит.
Гера стряхнул с себя одеяло и спрыгнул с кровати. В сруб вошел Панюков. Похвалил:
– Вот молодец, встаешь! А то заспался, как медведь… – Панюков помялся на пороге и сказал: – Этот – корову посмотрел и говорит, ничего страшного… Я ему деньги совал – не берет и нагло упрекает, что я ему не наливаю. Ты, говорит, знал, что я приеду, если ты сам меня позвал, а вот налить – не позаботился. – Панюков помолчал и, пожевав задумчиво губами, попросил: – Слышь, у тебя ведь есть. Много не надо: больно жирно; но ты налей ему чуть-чуть, если не жалко, а если жалко, пусть он убирается…
– Налью, конечно; пусть заходит, – ответил Гера не раздумывая. Он рад был побыстрее о письме забыть и тем избыть усталость.
– Так я зову? – спросил, как если б не поверил, Панюков, и Гера твердо подтвердил:
– Зови.
Панюков внес в сруб сковороду с яичницей и жареной картошкой, поставил перед Герой и ветеринаром. Не проронив ни слова, вышел вон. Ветеринар проводил его безучастным взглядом. Разлил виски в два стакана и сказал без сожаления:
– Совсем не пьет.
– Я знаю, – отозвался Гера, подняв стакан и разглядывая виски на свет.
– Не пьет, не курит, не бездельник, – продолжал ветеринар, любовно заглядывая в свой стакан, но не выказывая нетерпения. – С такой анкетой – сразу бы в район, а то и в город. Или в Москву. У него там, кстати, друг, кстати, хозяин этой хаты. Зовет его к себе, а он не едет.
– Я знаю; дядя Вова, – сказал Гера. – А почему не едет, раз зовет?
Не отвечая, ветеринар взял стакан двумя пальцами и медленно поднял над столом. Кивнул, приглашая Геру выпить вместе. Гера сделал быстрый небольшой глоток; ветеринар медленно выпил разом весь стакан. Потом оба молчали, глядя в остывающую сковороду, но так и не притронулись к еде.
– Ты хоть поешь, – проговорил ветеринар.
– Виски не принято закусывать, – ответил Гера. Не то чтобы он вовсе не был голоден – а не хотелось замутить горячую и чистую волну, накатывающую на пустой желудок.
Ветеринар налил себе еще, выпил опять до дна. И вдруг стал говорить – о ком, Гера не сразу понял:
– Он ждет, что Саня… женщина, которую ты со мной видел в кабаке, к нему вернется.
– Она была его? – без любопытства спросил Гера и снова выпил.
– Она была его невестой, – сказал ветеринар, – но она его не стала, хотя и была его. Он поступил с ней плохо, глупо поступил, и она ушла. И навсегда ушла, он это знает.
– Тогда чего он ждет?
– А я, плеть, не знаю. Сначала, видно, ждал, когда она его простит. И, плеть, чуть было не дождался… Теперь он, видно, ждет, когда я сдохну. Он думает, что если я бухаю, а он у нас в рот не берет, то он меня переживет. Он думает, если я сдохну, ей будет некуда деваться, только к нему… Пусть думает. Меня все это, плеть, ни капли не касается. Да и тебя все это не касается, – заключил ветеринар, выпивая свой второй стакан.
Гера с пониманием кивнул и отвернулся. В окне уже не бушевало солнце, зато на отдалении был виден Панюков. Он шел вразвалку по дороге, следом за ним брела корова. Свернул с дороги в траву пустоши, корова послушно шагнула следом, и они оба в ней исчезли…
– И кстати, – словно проснувшись, произнес ветеринар, – ты этому не придавай значения.
– Я и не придаю, – обернулся к нему Гера.
– Да вижу я, как ты не придаешь. Ты – придаешь… А ты – не придавай. Защита кандидатской – это не измена, это защита кандидатской, вот и все… Я сколько раз был на защите, я сам однажды чуть не защитился… Не придавай, я говорю, значения.
– Вы всё прочли? – растерянно спросил Гера.
– Я – нет, не все. Мне эта девка с цветными волосами, игонинская секретарша, она мне все пересказала, и ты меня теперь послушай. Ты не подумай о своей, которая на букву Т., плохого. И не наделай глупостей…
– Никого не касается, – сказал сквозь зубы Гера.
Ветеринар его не слушал.
– Ты лучше напиши ей письмишко, хорошее, какие они любят. Я отвезу, а девка с волосами…
– Лика, – со злобой уточнил Гера.
– …а Лика эта, с волосами, пошлет его по интернету…
– Нет, – неприязненно ответил Гера и, прекращая разговор, плотно завинтил крышечку на бутылке «Чивас Ригал».
– Дурак ты, плеть, вот что я тебе скажу, – сказал ветеринар и тяжело встал из-за стола. Пошатываясь, вышел, а Гера, сгорбившись над сковородой, принялся есть холодную яичницу.
Остаток дня Гера провел бездумно, бестолково: слонялся возле дома, но не гулял, садился за компьютер, но не писал и даже, открывая файлы с играми, быстро терял нить игры; и думал вроде о Татьяне, но не полной мыслью, а как-то походя и словно по привычке. Стало темнеть – обрадовался, выпил еще виски и лег спать без ужина.
Его разбудил голос Панюкова:
– Вставай, сегодня пятница.
Гера открыл глаза и приподнялся на постели. Панюков был почти неразличим в зыбких, густых сумерках. В окне был сплошной туман, плотный как войлок. Гера спросил:
– И что? Причем тут пятница? Сейчас день или вечер?
– Девять утра. Вставай, – ответил Панюков. И разъяснил: – Сутеева в субботу топит баню для себя, а по пятницам – для меня, теперь для нас. Вставай, вставай, в баню идем, в Котицы. Бельишко собери.
Они вышли из дому, когда туман был уже рыхл и колебался на ветру клоками, струями и дымными клубами; в нем плыли, не снимаясь с мест, очертания кустов, заборов и домов. Щеки Геры сразу покрылись колючей и холодной изморосью. Панюков шел далеко впереди с пластмассовой канистрой в заплечном мешке, и молоко в ней глухо булькало, словно вздыхало. Гера нес сумку со сменным бельем. Спросил, догоняя:
– Не потеряемся в тумане?
– Разве нас кто-то ищет? – отозвался Панюков и успокоил: – Солнце всегда должно быть слева.
Гера взглянул налево. Солнце едва белело сквозь туман.
Шли быстро. Выйдя из Сагачей, Панюков остановился и обернулся:
– Сейчас не видно, а красивая была деревня.
– Наверное, – ответил Гера и тоже обернулся. Крыши домов плыли в тумане, тонули в нем и выныривали снова…
– Здесь жили люди, – сказал Панюков.
– Уехали? – спросил Гера вежливо.
Панюков ответил:
– Уехали те, кто еще оставался. А остальные… Ты хоть книжечки священные читаешь?
– Иногда.
– Это хорошо. Помнишь, как написано? Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его. Иуда родил Фареса и Зару…
– Я помню, но не наизусть.
– Неважно, не перебивай… Если о нас когда-нибудь напишут священное писание, там будет так написано: Иван споил Ерему, Ерема споил Фому, Фома споил Никиту и братьев его. Михаил споил Василия, Василий, тот – Елену, а уж Елена – та споила всех остальных… На этом наше священное писание закончится, потому что писать его будет больше некому и не о ком.
– Почему – некому? – осторожно возразил Гера. – Есть ты; тебя же никто не споил; вот ты и напишешь.
Этих последних его слов Панюков как будто не услышал, но сказал:
– Да, не споили; меня нельзя споить. Я в жизни напивался всего четыре раза. Школу кончил, и мы отметили – это был раз… В армию когда забирали – это был два. В армии пил, конечно, там нельзя не пить, но я не напивался… Из армии вернулся – это было третий раз.
Панюков замолчал.
– Был, ты сказал, четвертый раз, – напомнил Гера.
– Был и четвертый… С этим вот тем – и был; ты сам с ним выпивал вчера, а я тебя предупреждал: не пей с ним никогда… Налить – налей, но пить с ним ни к чему. Да ладно, меня это не касается, да и тебя все это не должно касаться.
Панюков смолк и продолжил путь. Молоко вновь стало мерно булькать в канистре за его спиной. Шел он быстро, спускаясь по дороге вниз, в низину, и скоро скрылся, словно провалившись, впереди в тумане. Гера ускорил шаг и тоже окунулся с головой в туман. Шел вслепую на вздохи молока, все более глухие с каждым шагом, потом и вовсе еле слышные. Крикнул испуганно:
– Куда ты так спешишь?
Панюков долго не отзывался, когда ж до Геры донеслось его «эгей!», дорога пошла в гору, туман осел, стал опадать слоями, лег под ноги, и ноги на ходу тонули в нем, где по колено, где по щиколотку. Слева, невысоко, вспыхнуло солнце. Луга под ним, уже свободные от тумана, кренились к горизонту. Справа, за узкими полянами, еще укрытыми туманом, стоял лес. Панюков шагал далеко впереди. Гера бегом догнал его и молча пошел рядом.
Вернувшись в Сагачи под вечер, Гера заперся, опробовал новенькую белую розетку (штепсель туго вошел в нее и встал как влитой), запустил свой ноутбук, открыл файл «Трепотня». Свет за окном потускнел, корова по ту сторону дороги казалась черной, и в доме было сумрачно, но Гера не спешил включать лампу на столе: ему хватало и сияния экрана. Коснулся клавиш и пустился в одинокий, безответный разговор с Татьяной: