— Куда хочешь! Чтоб я тебя вообще больше здесь не видела!
« Мамочка, не надо так с ней… Прошу тебя, мамочка… — шептала Ксюша, вся трясясь и вытирая бегущие по щекам слезы. – Она ведь и правда может уйти. А куда ей идти, в самом деле? Я сейчас приду – кричи на меня… Вот только подняться бы – сил совсем нет! И где ж твой господь, Витя, такой близкий к смиренным духом и сокрушенным сердцам нашим? Почему не спасает никого и никогда в тяжелую минуту?»
Она с усилием разогнула дрожащие колени, шагнула в сторону темной дыры подъезда. «Может, соврать что–нибудь? — мелькнула в голове трусливая мысль. – Ничего, мол, не знаю, не видела… Но тогда и про шубу врать надо! Нет, запутаюсь совсем, еще хуже будет…» Уже подходя к обшарпанной дерматиновой двери своей коммуналки, обнаружила вдруг, что ключи так и остались лежать в кармане черной китайской куртки – теперь еще и в дверь звонить придется. А что делать? Не ночевать же на лестнице!
Ксюша обреченно вдавила кнопку звонка два раза подряд, что означало – пришли к Белкиным, и стала ждать, с каждой секундой все больше паникуя от разлившегося в груди тяжелой волной страха. Наконец послышались торопливые, шлепающие разношенными тапками шаги, щелкнул замок — и в открывшейся двери образовалось красное злое лицо матери. Лицо тут же приняло совершенно другое выражение: злоба сменилась таким крайним удивлением, будто перед матерью стояла не собственная ее дочь Ксюша Белкина, а по меньшей мере Золушка из сказки, передумавшая терять свою туфельку и завернувшая прямо с бала в их убогую коммуналку во всей своей красе – в алмазах да изумрудах, да невероятных киношных кринолинах с бантами и атласными ленточками.
— Что это? Ты это откуда? – только и спросила мать испуганно и тихо, пятясь в сторону открытой двери в их комнату, откуда явственно доносились Олькины обиженные рыдания.
Ксюша молча переступила порог, прошла вслед за матерью в комнату, устало опустилась на низенькую скамеечку у двери.
— Это мне Лиза подарила, мама. Я отказывалась, конечно, но она настояла…
— Какая Лиза? – переспросила мать, продолжая одурело пучить глаза на необыкновенное видение – собственную дочь Ксюшу в норковой шубе – с ума же сойти можно от этакой дисгармонии…
— Лиза, дочь Ивана Ильича…
— Погоди, погоди… Так ты что, к ним домой успела съездить? – дошел наконец до нее смысл происходящего. – А зачем? Зачем ты туда ездила? А?! – начал подниматься вверх, как по спирали, ее и без того высокий, похожий на ультразвук голос. – Чего молчишь? Я тебя спрашиваю!
— Мам, так хорошо же, что съездила! Это повезло еще, что я Лизу в дверях застала – она уже в милицию пошла, чтоб заявление о пропаже оставить… — начала вдруг вдохновенно врать Ксюша. – Я ее с трудом уговорила этого не делать, и шкатулку ей тут же вернула…
— Да? – только и спросила мать хрипло, тяжело опускаясь на диван. – Надо же… У нее отец умер, а она по милициям бегает… Сволочь…
Лицо ее побледнело и резко стекло вниз, как спущенный воздушный шарик, губы затряслись и тоже поехали вниз некрасивой тонкой скобочкой. Посидев минуту в скорбной задумчивости, она зарыдала тяжело, затрясла мелко плечами, тихо, сквозь слезы, приговаривая:
— Да что ж это за жизнь такая, девчонки… Сроду ведь я ничего не воровала никогда! Чего это на меня нашло вдруг, а? Это все нищета проклятая – вот до чего довела…
— Мам, не плачь… — тихо попросила Ксюша, растерявшись от неожиданности. –Что ты, мам…
— Я вещи ведь уже собирала, а как увидела это золото, сразу прямо столбняк на меня напал, ей богу! Схватила да и сунула всю шкатулку в сумку! А хотела ведь только шубу взять… Там в шкафу висела его жены умершей шуба, шикарная такая… Тоже норковая, только длинная…
Мать снова горько разрыдалась, утирая лицо уголочком вытертого клетчатого диванного пледа и жалко встряхивая сухими, точащими в разные стороны от избытка дешевого лака волосами. Глядя на нее, снова разревелась и Олька, а вслед за ней и Ксюша начала всхлипывать, попискивая тихонько на выдохе.
— Хорошо, что ты ее застала–то! – трагически–надрывно вскрикнула мать, махнув в сторону Ксюши рукой. – А то бы сейчас забрали меня да засудили потом… Никто ведь не спросит, почему я это сделала, да каково мне одной с двумя детьми на руках мыкаться в этой проклятой коммуналке…
Она долго еще причитала над своей горькой судьбой, вспомнив заодно и коварное предательство бывшего мужа, и неблагодарную бабушку Ксению, и «плебейскую тупость и низость» своих соседей… И Ксюше, «сотворившей с ней такое» шестнадцать лет назад, тоже порядком досталось, и непослушной ее «хамке Ольке» — тоже… Перестав, наконец, плакать, мать вздохнула и уже с интересом уставилась на Ксюшину шубку, в которой она так и сидела на низенькой скамеечке около двери, утирая шикарными рукавами тихие слезы.
— А ну, покажи–ка, что там у тебя за обновка… — сердито–насмешливо произнесла она, вставая с дивана и подходя к Ксюше. – Дай–ка я посмотрю…
Ксюша радостно вскочила на ноги и, торопливо скинув с себя легкое шикарное одеяние, вложила в протянутые материнские руки, вздохнув облегченно: «Слава тебе, господи… Ни орать, ни рыдать тяжело и обреченно вроде сегодня больше не собирается…»
— А мне подойдет, как ты думаешь? – идя к треснувшему во всю ширину зеркалу и на ходу пытаясь натянуть на себя шубку, спросила мать. – Жалко, что короткая… И узенькая совсем… Нет, не подойдет…
— А мне подойдет! – подскочила со своей раскладушки Олька. – Бабушка, дай я примерю!
— Ну конечно, примерит она! Я тебе сейчас примерю по одному месту! Мала еще и мечтать о таких вещах… — отодвинула Ольку плечом.
— И ничего не мала! – громко начала отстаивать свои права Олька. – Мам, ну скажи ей! Как меня в воровстве обвинять, так не мала! Я эту шубку буду носить!
— Замолчи, соплячка! – раздраженно крикнула мать, глядя на Ольку снизу вверх. – Не выводи меня из себя!
— А ты не ори на меня, поняла? – тоже перешла на крик Олька, наклоняясь над ней и страшно выпучивая глаза. – Снимай давай, а то швы прямо на тебе расползутся!
Мать, уступив под ее натиском, неохотно стянула с себя шубу, бросила в Олькины руки:
— Да на, возьми, подавись… И в кого такая хамка уродилась? Совсем ты ее плохо воспитала, Ксюшка…
Олька быстро натянула на себя обновку, бросилась к зеркалу и тут же протянула разочарованно:
— Ой, бабушка, а рукава–то мне совсем короткие…Смешно смотрится, правда? Что же делать–то? А?
— Ну–ка, дай я посмотрю… — деловито произнесла мать, загибая рукава шубки. – И разогнуть нечем, надо же… А давай вот что сделаем! – вдруг загорелась в ней прежняя практическая жилка, — давай рукава поясочком надставим! Тебе он ни к чему, поясочек–то, а на рукавах будет как манжет смотреться! А?
— А давай! – обрадовалась Олька, запрыгав. – Молодец, бабушка! Классно так придумала…
— А что ты хочешь? – прищурилась, улыбаясь, мать. – Голь на выдумки хитра, ой как хитра…
Ксюша сидела, привалившись к стене, молча наблюдала за их суетой и руганью, так молниеносно перешедшей во временное перемирие, слушала, как перекатывается в теле тяжелая, как камень, усталость — от нескончаемого этого дня, от ощущения несправедливости и навалившегося горького горя, от непреходящего вечного страха, сковавшего все ее внутренности черными скользкими щупальцами… Ивана Ильича больше нет, а они из–за шубы ругаются… Да ладно, только пусть не пристают к ней больше, на сегодня ее жизненный лимит закончился, вытекли в обмен на страхи все силы до самой последней капельки…
— Ой, бабушка, а ты прямо сейчас эти самые манжеты сделаешь, да? Ну пожалуйста, ну бабулечка… А я тебе своей французской масочки для лица дам, у меня заныкано немножко…
— Да ладно, сделаю, чего уж там… Пойду у Фархутдиновых машинку швейную попрошу, вроде они не спят еще…
Направляясь к выходу, она наткнулась на сидящую на скамеечке у дверей Ксюшу, моргнула удивленно:
— Ксюх, а ты чего тут сидишь? И где куртка твоя? Ты не принесла ее, что ли?
— Нет, мам, не принесла. Она там, у Лизы осталась…
— Здрасьте! А в чем на работу завтра пойдешь?
— Да не беспокойся, бабушка! Я ей свою куртку старую отдам! – расщедрилась Олька. – Ты иди за машинкой, иди… — подтолкнула она ее слегка в спину. — И, обратившись к матери, затараторила: — И ботинки мои тоже можешь взять, мамочка… Не идти же тебе на таких каблучищах, правда? А эти сапоги я завтра надену, ладно? Они к шубе больше подходят, чем к куртке…
***
О! Ксюха! Привет! Ты где пропала? – обнажил в кривой улыбке свои щербатые неровные зубы охранник Серега. – А я по тебе соску–у–у–учился… В обед прибежишь ко мне, а?
Ксюша бочком попыталась быстренько протиснуться мимо него в узком коридорчике подсобки, глядя себе под ноги и улыбаясь виновато, но не успела – наткнулась на выставленную перед ней и упершуюся всей пятерней в стену Серегину руку.
— Пропусти, Сереж… Опаздываю я… — подняла она на него просящие глаза и снова улыбнулась заискивающе.
— Ничего, успеешь! – усмехнулся Серега, наклоняясь совсем близко к лицу, отчего всю ее обволокло волной отвратительного чесночного запаха пополам с водочным перегаром. Давно немытые слипшиеся волосы Сереги упали на глаза, губы расплылись в довольной ухмылке. – Так придешь, я спрашиваю? Чего молчишь–то?