Я смутно помню тот день, когда я сбежала из больницы и вернулась домой. И Гриша сразу же, без подготовки, сказал мне: «Зоя, я убил человека». Потом все в сознании моем смешалось. Помню, мне было страшно, но не за себя, а за Гришу и за Алика. Что с нами будет, если Гришу посадят? Да и за что его сажать, раз он защищался?! Я лишь значительно позже оценила поведение Алика в тот день. И в ту ночь. Безусловно, он вел себя достойно. Поддерживал отца, меня и руководил всеми нашими действиями. У него была одна цель – спасти отца, не допустить, чтобы он сознался в убийстве. Быть может, если бы я взглянула на эту ситуацию со стороны, просто как чужой человек, возможно, я и осудила бы Алика, он стал бы для меня неким отрицательным героем. Но, будучи женой Гриши, я думала только о том, как спасти мужа. И мне не было никакого дела до того человека, чей труп они глубокой ночью погрузили в машину и отвезли в лес. Закопали в холодную землю. Больше того, не послушавшись ни Алика, ни Гришу, которые приказали мне оставаться дома и дожидаться их, я тоже решила действовать и, тщательно вымыв полы в спальне, вынесла перепачканный кровью ковер и спрятала его в багажнике своей машины. Я была уверена, что действую правильно и таким образом вношу свой вклад в дело спасения мужа.
Конечно, мне было страшно, у меня зуб на зуб не попадал, меня колотило, когда я втаскивала ковер в лифт, и в какую-то минуту мне показалось, что ночь прошла, наступило утро и все наши ранние пташки-соседи уже встали и увидят в окно, как я укладываю этот ковер в багажник. Но – нет. Взглянув на часы, я поняла, что все в порядке, еще только два часа ночи и все спят.
Я села за руль, и рука моя привычно потянулась к бардачку, где я хранила немного наличных, духи и перчатки. Перчатки! Я пожалела, что не надела их прежде, чем прикоснулась к ковру… Хотя вряд ли кого-то заинтересует ковер, валяющийся на свалке! Разве что бомжей, которые непременно приберут его, чтобы сделать хоть немного уютнее свое убогое жилье. И вот они-то точно увидят кровь и оценят весь ужас этой находки… Вряд ли они обратятся по этому поводу в полицию – не такой это народ, им нет никакого дела до чужих проблем и тем более преступлений.
Словом, я какое-то время сидела, пытаясь поймать ускользавшую мысль о перчатках – надеть их или нет? Взгляд мой блуждал по сторонам, я никак не могла сосредоточиться. И так было до тех пор, пока мне в глаза не бросился уголок белого конверта, лежащего в бардачке. Я не помнила, чтобы оставляла там конверт. Писем мне никто не писал, я – тем более. Я взяла его и открыла. Внутри оказался исписанный черными чернилами листок. Я пробежала его глазами, потом еще раз…
«Зоя, дорогая, я исчезаю. Я так больше не могу…»
Перед моим внутренним взором возникло бледное, с потемневшими карими глазами лицо, светлые кудри, белые плечи… От письма повеяло холодом разлуки, и я вдруг как-то сразу поняла, никогда больше не увижу Федора, никогда больше моя голова не ляжет на его плечо и мои руки не обовьют его горячее, сильное тело. У меня его отняли. Сама жизнь отняла! И эта жизнь выставила мне счет за все то блаженство, какое я испытала в объятиях моего возлюбленного. Плати, Зоя, по счетам! Плати за то, что довела бедного мальчика – он потерял голову от любви, продал свою квартиру и запустил учебу, а ты разорила его, оставила ни с чем! Вместо того чтобы помочь ему встать на ноги, устроиться, как это делают многие женщины, позволившие себе завести молодых любовников, я стала причиной того, что он остался голым, нищим.
«…Я поеду в Сургут… Заработаю денег… Я люблю тебя…»
В который уже раз перечитывая письмо, я словно слышала голос Федора… Я машинально набрала его номер. Послышались длинные гудки. Я представила, как Федор держит свой телефон на ладони, видит на дисплее мое имя, зажмуривается, превозмогая желание поговорить со мной, услышать мой голос… Как он мотает головой и мычит, топает ногами, злится на себя, на свою слабость…
Я долго просидела в машине, не будучи в силах пошевелиться. Мне показалось тогда, что вся моя жизнь разрушилась. Что все кончено. Федор бросил меня, причем сделал он это некрасиво, как трус, даже не поговорил со мной, не объяснил, не дал мне возможности помочь ему или хотя бы проститься… Оставил письмо в машине – мол, прочти, дорогая, когда меня уже не будет рядом с тобой. Очень по-мужски!
Григорий убил человека, и теперь все-все, каждая вещь в доме будет напоминать нам об этой ужасной трагедии.
Алик сейчас помогает отцу закапывать труп. Или сжигает перепачканное в крови покрывало, в котором его привезли в лес…
А еще… Еще я хранила одну тайну, с которой и вовсе не знала, что делать. Надо же было такому случиться – именно в тот день я узнала, что беременна! Я и из больницы-то сбежала только потому, что не могла больше находиться там совсем одна – в «обнимку» со своей новостью. Я не знала, что мне делать дальше и как я объясню Грише свою беременность. Понятное дело, что ребенок от Федора. Но как я объясню это мужу?! Признаться ему во всем? Стыдно сказать, но тогда-то я и поняла: я недостаточно хорошо знаю мужа, чтобы предугадать его реакцию на мое признание. А если он ударит меня, обзовет шлюхой и выставит за дверь? Да, конечно, он будет абсолютно прав, но я не могла такого допустить. Надо было что-то придумать, но что? Я даже мысленно обращалась за советом к Алику, к нашему с Гришей здравомыслящему и практичному Алику. Помимо того, что он приходился сыном Гриши, Алик в последнее время стал и для меня близким, родным человеком. К тому же он был молод, смотрел на мир свежим взглядом и никогда ничего не усложнял. Мне иногда казалось, что он знал ответы на все вопросы и был в гораздо большей степени мужчиной, нежели Гриша. Да, по сути, он-то и являлся негласным хозяином дома, и все решения, которые принимал Гриша, были на самом деле осторожно и тактично подсказаны ему Аликом. И за что я особенно была благодарна моему пасынку – так это за то, что он никогда не злоупотреблял своим влиянием на отца и никогда не унижал его, слабого и оторванного от действительности, а напротив, старался всегда поднять его самооценку. Редкое качество для сына, вынужденного терпеть рядом с собой мачеху.
Ковер я никуда, конечно, не повезла. Я вообще плохо помню эту ночь, так мне было скверно. Я вернулась домой, выпила валерьянки и постелила себе в кабинете Гриши. Главным для меня в тот момент было не думать о Федоре и дождаться возвращения моих мужчин. Если они вернутся, твердила я, значит, все обошлось, их нигде не остановили. Если же они к утру не вернутся, значит, все очень плохо. И Гриша сядет за решетку.
Утомленная, с головной болью, я то и дело задремывала, но почти сразу же просыпалась и, вслушиваясь в тишину, понимала, что они еще не вернулись. Рассвело, комната медленно наливалась сиреневыми утренними сумерками, и даже белые стены стали лиловыми, холодными… Я лежала, съежившись под одеялом, и молила Бога только об одном – чтобы Гриша с Аликом вернулись! Конечно, я представляла себе, как они сначала вырыли глубокую яму – на это наверняка потребовалось не так уж мало времени. К тому же, если они благополучно выбрались из Москвы, потратили примерно около часа или даже больше на то, чтобы найти подходящий лес. Я считала часы, минуты и пыталась понять, что испытывали Гриша с Аликом, закапывая труп. Вероятно, они действовали как во сне, и их сознание было заморожено, как бывает заморожена десна перед удалением зуба – так организм защищается от стресса. Я знала это, потому что и сама не раз испытывала нечто подобное, когда на меня обрушивался град ударов. Один мой сожитель бил меня по голове и по лицу, и если первая пара ударов была болезненной, то потом боль как бы утихала, и я не воспринимала ее уже так остро. Да и самую ситуацию я воспринимала словно сквозь пелену помутненного сознания – тоже не так остро.
Сон одурманивал меня, я начала воспринимать все творившееся со мной как дурной, тяжелый кошмар. И перед тем как открыть глаза после очередного пробуждения, я мечтала оказаться в больничной палате. Вот тогда бы я точно знала, что все произошедшее с Гришей было просто сном, а я будто и не сбегала из больницы.
Но, открыв глаза, я вновь видела стены кабинета, и мне становилось холодно.
А еще – страшно от того, что во мне теперь жила другая жизнь и я не знала, как повести себя правильно, чтобы не потерять ее. Черная мысль – если Гришу посадят, он, возможно, долгое время не узнает, что у меня будет ребенок, – зазмеилась в сердце, леденя мою душу. Нет-нет, гнала я от себя эти мысли, Гришу не посадят, они вернутся… Но вот что мне дальше делать, я не знала. Представляла себе, что со временем все уляжется и забудется, Гриша вновь обретет душевный покой и мы заживем по-прежнему. Возможно даже, мне удастся сделать то, что делают многие женщины, забеременев от любовника, – я постараюсь добиться близости с Гришей, а потом объявлю ему, далекому от точных знаний в области гинекологии, что забеременела. И рожу семи– или восьмимесячного младенца. Когда окончательно рассвело, я вдруг поняла, что нашла верное решение и сделаю все именно так! Но когда из передней вдруг послышались волшебные, долгожданные, характерные звуки отпираемых замков и я увидела на пороге усталых, с посеревшими лицами Гришу и Алика, я вдруг поняла, что слишком люблю их, слишком дорожу ими, чтобы и дальше им лгать…