Так, выходит, это она прислала ему накануне католического Рождества этот мрачный подарок — погребальный венок? Ну что ж, это совершенно в ее духе, она любит символы и крайности, а он любит ее даже за ее мрачные фантазии. Так он Жанне и скажет. Прямо вот сейчас. Виктор приподнялся с кровати, потянулся за телефоном, быстро набрал номер. Жанна к телефону не подходила. Он ждал долго и хотел уже повесить трубку, как вдруг услышал на том конце провода долгожданный и любимый голос.
— Алло?
— Жанна, это я, Виктор. Мне надо с тобой увидеться…
— Нет.
— Но я прошу тебя!
— Нет.
— Я должен поговорить с тобой, Жанна.
— Все разговоры — через адвоката.
— Ты боишься говорить со мной?
— Боюсь? А впрочем, да, боюсь. Для меня это все равно что разговаривать с давно умершим человеком. Ты для меня умер, Виктор.
— И поэтому ты прислала мне венок?
— Какой еще венок? Не понимаю…
— Похоронный венок с надписью «Благодарю за любовь».
Жанна засмеялась и повесила трубку.
Все ясно — это она. Надо встать и для начала выбросить подальше этот злополучный подарок, а потом ехать к ней. Это даже хорошо, что он разобрался с венком: есть с чего начинать разговор, появился повод. А там — а там он поведет этот разговор в нужную ему сторону. Но сначала еще раз позвонить: денег у него хватит на билет только в одну сторону, потому что он должен по дороге выпить чашку нормального кофе, а не эту растворимую гадость — он с отвращением покосился на недопитую чашку.
Он позвонил, и на этот раз Жанна сразу же взяла трубку.
— Да, Виктор, я тебя слушаю!
О, так она ждала его звонка. Уже лучше…
— Жанна, мне очень-очень надо поговорить с тобой. Можно я все-таки приеду?
— Ну хорошо, приезжай. Только сразу, потому что мне скоро надо будет уйти из дома.
— Я еду.
Виктор подхватил венок и вышел из квартиры. В коридоре и на лестнице не было ни души, и он не стал оставлять здесь свою ношу, а прямо с венком зашел в лифт, спустился с ним на первый этаж и оставил его возле двери в подземный гараж: придут уборщики и вынесут его на помойку.
Он вышел на площадь у метро, но не стал спускаться, а зашел в кафе и взял чашку кофе с рогаликом, истратив пять из восьми оставшихся марок. Кофе был чуть-чуть вкуснее, чем тот, что он пил дома, а рогалик он только надкусил, но есть не стал, а, оглянувшись на официантку, завернул его в салфетку и сунул в карман. Сейчас он есть еще не мог, может быть, после…
Он спустился в метро, купил билет (теперь у него осталась последняя марка в кармане) и поехал на Энгельшалкингерштрассе — с двумя пересадками. Доехал, вышел из метро и побрел через падающий влажный снег к дому Жанны. Под ногами хлюпало, и его прохудившиеся еще осенью кроссовки через пять минут промокли насквозь.
Жанна была дома и ждала его.
— Ты чего так долго добирался? Я думала, ты возьмешь такси и сразу примчишься.
— У меня не было денег на такси, я на метро ехал.
— Бедняжка! Что ж твоя миллионерша тебя не обеспечила карманными деньгами на такси?
— Если ты о Регине, то у меня с ней все кончено.
— Да ну? Надо же, какая интересная новость. А она совсем недавно сказала мне, что разводится с мужем и переезжает к тебе в Мюнхен.
— Она так и собиралась сделать, но я удержал ее от этой ошибки.
— Значит, сначала ты бросил меня, а потом и ее… Что, третья появилась? К какому же берегу ты держишь путь на этот раз?
— К старому берегу.
— Уж не к Милочке ли ты решил вернуться? Ну и правильно. Я видела ее вчера в нашем храме. Но не опоздал ли ты? Знаешь, она очень изменилась, какая-то другая стала — похудела, похорошела… То ли больна, то ли влюблена. Впрочем, не мое дело, сам разберешься. А вот у тебя вид точно какой-то гриппозный.
— Простудился.
— Хочешь кофе? Раздевайся и проходи.
— Хочу, спасибо. Но при чем тут Милочка, не понимаю, ведь я к тебе пришел, насовсем…
— Ах ко мне, да еще и насовсем! Еще одна неожиданность… Э, снимай-ка ты свои кроссовки — наследил мне по всей прихожей, и давай сюда, я их на батарею поставлю, пусть подсохнут немного. Ну-ка, надевай вон тапки! Да не эти, вон те, синие, гостевые! А клетчатые не тронь!
— А не все равно, какие?
— Нет, не все равно. Сейчас хозяин этих тапок вернется и станет их искать. Неудобно будет, если он обнаружит их на лапах моего бывшего мужа.
— А где же… хозяин этих неприкосновенных тапочек?
— В парке бегает. Он у меня большой энтузиаст этого дела.
— Кто он?
— А почему тебя это интересует? Ну проходи же на кухню, тебе надо согреться! По-моему, ты в хлам простужен.
Они прошли на кухню, Жанна принялась готовить ему кофе, а он сидел и смотрел на свои ноги в синих «гостевых» домашних туфлях.
— Жанна, а я ведь решил вернуться к тебе…
— Приятно слышать. Впрочем, ты уже это говорил. Но знаешь, бывает так, что человек захотел вернуться на старое место — а место-то и занято! Забавно, правда?
— Жанна, я не верю, что ты так скоро могла меня забыть! Ведь ты же сама совсем недавно выспрашивала у Регины о наших с нею планах — и как это прикажешь связать?
— И очень даже просто, миленький ты мой! Я хотела узнать, какие у тебя намерения насчет нашего брака: самой мне подавать на развод или ждать, пока ты сам подашь. Любовница твоя сказала, что намерена разводиться с мужем, а ты вдруг решил с ней порвать!
— Уже порвал.
— Ну и правильно. У нее кошачья мораль и куриные мозги. А если еще отнять у нее миллионы ее мужа, так и вообще ничего не останется.
— Ничего и не осталось… кроме миллионов. Я понял, что не люблю ее и жить с ней не смогу. Я хочу, чтобы у нас с тобой все опять стало по- прежнему.
— По-прежнему? Да Господь с тобой, Витя! Я, конечно, женщина грешная и даже многогрешная: многих любила. Да и меня любили многие. Что ты хочешь — богема! — Она вздохнула. — Но вот одно могу сказать тебе точно, Виктор: и я никогда никому из любимых не лгала, и мне тоже никто не лгал. Знаешь, так обидно было вляпаться на старости лет в такой пошленький адюльтерчик с враньем и двойной жизнью. Бр-р-р… Поэтому давай на будущее договоримся: я ни одному твоему слову больше не верю, а ты на меня за это не обижаешься. И будет у нас с тобой полное взаимопонимание. Идет?
Виктор растерялся и снова уставился на свои ноги. Они уже согрелись в синих вельветовых тапочках.
— В таком случае… — Тут бы ему надо уйти, но уходить не хотелось. — Жанна! Дай мне что-нибудь перекусить! Я со вчерашнего дня еще ничего не ел.
— А это пожалуйста. Яичницу с беконом будешь?
— Буду.
Жанна тут же принялась за яичницу. Глядя на ее хлопоты, Виктор оживился.
— Я хочу тебе все объяснить, Жанна, я уверен, что ты меня поймешь!
— А я и так все понимаю, Витенька. Эмиграция сама по себе штука вполне себе шизофреническая, ее и так-то не каждый способен выдержать. Живя с энтээсовской идеалисткой Милочкой, ты понимал, что тебе ничего кроме «Посева» не светит, — а какой из тебя сеятель! Ты ведь у нас не сеятель, ты потребитель. Встретил меня, узнал о более интересной и обеспеченной жизни эмигрантов в Западном Берлине и решил перебраться в Берлин. Остался ненадолго один — встретил Регину и решил, что это вот будет и того лучше. Ты как оса: перелетаешь с одного фрукта на другой, все ищешь, который посочнее да послаще. Что, скажешь, не так? Мне стоило только увидеть Регину, как я тут же все про тебя поняла.
— Так ты считаешь, что мы с тобой не можем начать все сначала?
— Я что, похожа на дуру?
Виктор помолчал. Он не знал, что можно сказать в такой вот ситуации, никаких мыслей в голове не было. От растерянности он покатил по старой проверенной дорожке.
— Знаешь, Жанна, а вот я хотел бы забыть тебя, но еще больше я хотел бы не помнить тебя.
— Что-то я тебя не понимаю, Витенька, а это еще что за абракадабра? Или тут какой-то подтекст мудреный подразумевается? Нет уж, ты уж мне нормальным языком разъясни, будь добр, что ты толком сказать хочешь.
А Виктор вдруг в растерянности понял, что он и сам не понимает ни текста, ни подтекста произнесенной фразы: он просто привык произносить ее в похожих ситуациях, когда надо было расстаться с женщиной красиво, и обычно эти слова производили нужное впечатление. Но вот Жанна смотрит на него своими ясными серо-синими глазами, и он чувствует, что под видом многозначительного признания сказал какую-то совершенную бессмыслицу. Беда с этими умными женщинами.
— Я хотел сказать… Жанна, а ты яичницу не пережаришь?
— Вот так-то лучше, — сказала Жанна и тут же подала ему яичницу прямо на сковороде, как он любил. — Ешь давай, сердцеед несчастный!
Он стал есть. Горячая яичница пошла. Стало тепло и даже как-то полегчало на душе.
— У тебя что, совсем нет денег? — спросила Жанна.
Он помотал головой.
— Я могу дать тебе в долг.