И непохоже, что он мучил Коула, стараясь причинить ему боль. Он просто играл с ним, как кошка с мышкой, позволяя тому считать, что он останется в живых. А потом он убил его.
Мотивом преступника не было ограбление: он не забирал ни денег, ни бумажников, ни небольших украшений, которые были на убитых. И не из-за опасений, что Коул обратится в полицию, он его кокнул. Коул пустился в бега, направившись, видимо, в Айдахо, где жили его родные. Выехал он, должно быть, рано утром и спустя час-другой ему понадобилось в уборную, машину надо было заправить, да и бабе, должно быть, требовалось встряхнуться. То, что убийца дал себе труд выследить Коула и прихлопнуть его еще в пути, значило, что он задумал убрать его с самого начала. А если мотив — не ограбление, логика подсказывала, что им было некое знание, которым обладал Коул и которое убийца посчитал опасным для себя, что-то связанное с преступлением в квартире Джеймса Хилла. Вот почему была выкопана забрызганная кровью одежда Коула, вот почему часы Хилла лежали на видном месте в мотеле. Убийца всячески давал понять, что Джеймса Хилла убили Кинг и Коул, но кто стоял за этим убийством, этого не должен был знать никто. Вот какие мысли бродили в голове у Логана вместе с еще одной. По опыту Логан знал, что единственно возможная причина играть с Коулом — удовольствие, которое получал от этого убийца. А люди, которые получили от убийства удовольствие, обычно совершают его не один раз.
29
Дана попятилась. Нижняя ступенька больно ударила ее сзади по лодыжке, и она чуть не упала навзничь, но удержалась на ногах. Перед ней в дверях стоял человек в металлическом забрале и с зажженным паяльником, который он держал рукой в перчатке.
— Фрейд! — Окрик прозвучал гулко, как в металлическом барабане. Потом синее пламя, пыхнув, погасло, рука в перчатке приподняла крышку забрала, открыв потное лицо и седоватую бороду чернокожего мужчины. Игнорируя Дану, он раздраженно обратился к собаке:
— Никаких гостей, Фрейд, ты же знаешь! Никаких гостей!
Собака неспешно прошла в дом, как видно, ничуть не раскаявшись в своем служебном упущении. Мужчина проводил собаку сердитым взглядом и лишь после этого переключил внимание на Дану.
— Кто вы? — спросил он с английским акцентом низким и звучным голосом.
— Дана Хилл, — ответила она, не очень зная, что бы добавить к сказанному.
Уильям Уэллес насупился. Казалось, он пожирает ее взглядом. По недовольному выражению его лица можно было подумать, что он готов захлопнуть перед ней дверь. Но он вздохнул, и черты его смягчились, как смягчился и голос.
— Что ж… Фрейда, кажется, вы заинтересовали. — И не сказав больше ни слова, он повернулся и пошел в дом, оставив дверь открытой, тем самым приглашая Дану следовать за ним.
Потолки в помещении были сводчатые. Толстые деревянные балки устремлялись к опорам и крепились к ним квадратными черными болтами, образуя вместе с металлическими пластинами как бы каркас сооружения — стен и вогнутых потолков, костяк, подобный скелету живого организма. Каждая комната напоминала иглу эскимоса. Порядка в доме Уильяма Уэллеса Дана не обнаружила: мебель была расставлена среди листов железа, наваленных в кучи металлических обрезков и полос и перемежалась скульптурами — законченность которых надлежало дополнить воображением, как это было со скульптурой во дворе, или же шедеврами в разной степени готовности. И при этом каким-то странным, таинственным образом убранство комнаты образовывало единство, свободное, никак не скованное каркасом балок, опор и гладкого камня стен. Широко распростертые крылья скульптурного изображения орла образовывали арку входа и своеобразную гостиную с лавками и подушками на них. Далее следовал стол и стулья обеденного уголка, замыкавшегося мастерской. Как поведал Дане владелец ювелирной лавки, особенность таланта Уэллеса в том, что работы его каждый воспринимает по-своему, нет двух людей, улавливающих в каждой из них один и тот же образ. Как и в скульптуре, в убранстве дома Уэллес тоже предпочитал оперировать главным, позволяя воображению заполнять оставшиеся пустоты. А может быть, ему было просто все равно. Может быть, все, помимо главного, ему казалось несущественным.
Уэллес снял свое забрало паяльщика и перчатки-рукавицы и положил все это на деревянный стол. Без всей своей воинственной брони он оказался почти карликом, комплекцией подобным своему дому — маленьким и округлым. Росту в нем было не больше пяти футов, на голове вокруг лысины — волосяной венчик, как тонзура у монаха; на затылке волосы ниспадали на шею за воротник его пропотевшей футболки. Уши у него были крупные, а глубоко посаженные глаза с кустистыми бровями глядели исподлобья. Большую часть лица прикрывала седоватая борода. Походка у Уэллеса была шаркающая: казалось, он старается, чтобы ступни его не выскользнули из больших, не по размеру тапочек. Ноги и руки Уэллеса были коротки даже для небольшого его тела, но тяжелый закопченный чайник он поднял как пушинку, без всякого труда наполнив его из своеобразного грубого крана — торчавшего из оштукатуренной стены оцинкованного кончика железной трубы. Он поставил его на горелку чугунной пузатой печки, труба которой уходила в отверстие в крыше. Затем он наклонился, чтобы открыть дверцу печки, сунуть туда два полена и раздуть пламя, трижды нажав ногой на какой-то валик на полу.
На соседнем столе высилось причудливое нагромождение металлических кусков, другие куски валялись рядом. По-видимому, Уэллес собирал скульптуру, когда Дана оторвала его от работы. Композиция напомнила ей мост, протянутый над чем-то неровным, гребенчатым — возможно, скалами, а может быть, волнами. Несколько секунд Дана смотрела на эту работу, изучая ее, потом закрыла глаза. Мост она видела четко, но ощущения водного простора под ним у нее не возникало. Было что-то тревожное в том, что даже сосредоточенность тут не помогала. Она открыла глаза, придя к выводу, что вещь еще не окончена и что, может быть, это только уменьшенная копия будущей скульптуры на стадии слишком ранней, чтобы включалось воображение.
Дожидаясь, пока вскипит вода в чайнике, Уэллес достал и поставил на стол две фарфоровые чашки; расспрашивать Дану о цели ее визита и вообще нарушать молчание он, видимо, был не расположен. Дана отвернулась к прорубленному в стене венецианскому окну, выходившему на океан, — окно притягивало ее, как притягивал свет в конце туннеля перед домом. Подойдя к окну, она вдруг почувствовала странное желание шагнуть в него и продолжить путь дальше, в небесную синеву. Пришлось зажмуриться, чтобы не закружилась голова.
Чпок.
Вздрогнув от этого звука, она обернулась и увидела большой мясницкий нож, врезавшийся в деревянную доску; рядом лежал разрубленный пополам лимон.
— Лимон? — Голос Уэллеса был низким, негромким. Большие желтые глаза вглядывались в нее поверх нижних стекол бифокальных очков.
— Простите?
— Вы с лимоном пьете чай? — спросил он с изысканной интонацией английского джентльмена.
— Да, пожалуйста. — Она вернулась к столу. — У вас необыкновенный дом. Я никогда еще не любовалась таким потрясающим видом из окна. Вы сами спроектировали его?
— Один пакетик или два? — поднял на нее глаза Уэллес. — Вам в чашку? Один или два?
— Один, — ответила Дана.
— Сливки, сахар?
— Нет, спасибо.
Он покачал головой и заметил, как бы разговаривая сам с собой:
— Никогда не пойму этих американцев и их чай.
Он сделал приглашающий жест:
— Пожалуйста, располагайтесь.
Дана села на краешек лавки, покрытой толстыми одеялами.
Когда чайник на печке загудел паровозным гудком, Уэллес сунул руку в свою паяльную перчатку, снял чайник с горелки и ловко налил две чашки. В каждую он бросил по ломтику лимона, поставил под чашки блюдца, бросил в свою два куска сахара и добавил сливок, после некоторого колебания бросил кусочек сахара и в другую чашку. Подойдя к месту, где сидела Дана, он передал ей ее чашку.
— Чай без сахара — это просто варварство, — сказал он.
Она заметила, что ладони у него мясистые, а кургузые пальцы толстые — толще, чем ее, раза в два. Ей показалось странным, как такие руки могли создавать столь тонкие и хрупкие изделия, такую красоту. Уэллес прошаркал от нее куда-то в спальную часть дома. Когда Дана поняла, что возвращаться он не собирается, она встала и отправилась вслед за ним. Она нашла его сидящим в качалке спиной к виду из окна. Уставясь в пол, он неспешно потягивал чай с краешка чашки. Она села на табуретку напротив и обнаружила, что мебель в комнате, на первый взгляд раскиданная как попало, расставлена идеально для доверительной беседы. Она тоже стала прихлебывать чай несравненного, ранее ей неведомого вкуса. Он был сладким, со слабым привкусом лакрицы, который не заглушал даже ломтик лимона.
— Очень вкусно. Спасибо.
— Я рад.
— Можно мне узнать сорт?
— Сорт — мое собственное изобретение.
Уэллес отхлебнул еще глоток.
Дана разглядывала стоявшие в комнате скульптуры. Каждая из них была не похожа на другую, в каждой было что-то интригующее; некоторые более узнаваемы, чем другие: летящий орел, два кита бок о бок, косяк рыбок.
— Ваши скульптуры великолепны.
— Ко мне не так часто заезжают люди. У меня есть ромовый кекс.
— Нет, я не голодна, но все равно спасибо. Простите, что я помешала вам работать.
— Вы проделали большой путь, чтобы мне помешать. Чашка чая, которую я могу вам предложить, — это единственное и слишком малая компенсация.
— Вообще-то я приехала к вам из Сиэтла, штат Вашингтон.
— Хм…
— И чаю я напилась отменно. Мне, право, очень жаль, что я вторглась вот так, без всякого предупреждения.
— Милая леди, хватит извиняться и благодарить. Если б я не хотел вас впустить, то, уверяю, вас бы здесь не было.