– Леонид Николаевич, господин Северный прибыл.
Стоявший у окна развернулся и… Перед Северным предстал сильный пожилой мужчина, как будто только справившийся с предательской мимикой. Такие мужские лица – несущие на себе неявные для прочих, но очевидные для опытного глаза следы волевого овладения собой, – куда страшнее ликов истерики и гримас слёз. Вот он, истинный потерпевший, если применим этот протокольный термин к страданию. Вовсе не диванная плакса, а именно этот человечище с углублёнными морщинами на лбу, с оконтуренными складками носогубного треугольника, со скатившимися со скул желваками. Северный мог поспорить на свою профессиональную репутацию, что несколько часов назад этот человек выглядел иначе. Но что-то царапнуло, какой-то неуловимый диссонанс. Хотя, навидавшись за свою долгую профессиональную жизнь ликов скорби, горя и беды, Всеволод Алексеевич уже ничему не удивлялся. Иных именно спасательный круг злобы выручает от гибели в бездне отчаяния. Сложные экспертизы, в коих господин Северный спец, не выносят преждевременных выводов, а также симпатий и антипатий. Только факты. Итак, есть рыдающая смазливая рохля помоложе, есть удручённый злой сильный мужик постарше и, значит, где-то тут есть дорогое им обоим тело. Если бы в теле всё ещё была душа, то вместо судмедэксперта тут была бы «Скорая». Это и есть первый смысл прочитанной мизансцены. Самый правильный. Хотя и поверхностный.
– Здравствуйте, Всеволод Алексеевич. Я – Корсаков. Леонид Николаевич. Около часа назад мой зять обнаружил… – Голос чуть дрогнул, но тут же выровнялся и окреп. – Около часа назад мой зять обнаружил труп моей дочери. В ванной комнате её спальни. Он позвонил мне. Мои люди связались с вами. Мы хотим, чтобы вы осмотрели место… – Леонид Николаевич запнулся, – …место, где всё произошло, раньше милиции. Прошу прощения, что побеспокоили вас в выходной, но, как вы понимаете, дело не терпит отлагательств.
– Разумеется, – коротко ответил Северный.
Молодой парень на диване громко разрыдался.
– Прекрати истерику! – припечатал Корсаков.
Тот немедленно заткнулся.
– Саша, проводи Всеволода Алексеевича, – спокойно сказал он охраннику, встретившему Северного, и снова повернулся к окну.
Охранник жестом пригласил судмедэксперта следовать за ним на второй этаж.
– Это спальня хозяйки, – Саша открыл дверь. – Справа – гардеробная, налево – ванная комната. Я вам нужен?
– Вы не хотите заходить в ванную комнату, Саша? – уточнил Всеволод Алексеевич.
– Если честно, то не очень. Я там уже был, но если я вам нужен…
– Нужны, Саша. Мне нужна информация. Но вы можете оставаться в комнате.
Спальня была просторная. Совершенно женская, если не сказать «девчачья». Розовые занавеси, бледно-розовый толстый ковёр, покрывало на кровати цвета, что называется, «варёного мяса», светильники-бабочки, обои – ожившая мечта куклы Барби, вышедшей замуж за разбогатевшего в колониях сквайра: эдакий микст из мелких розочек и тускло отсвечивающих хаотично-геометрических линий на фоне цвета ядовитых пионов. Дорогущая итальянская «потёртая» мебель совершенно невменяемого, на вкус Северного, колеру. Наверняка обозначенного в каталоге как-нибудь претенциозно, типа «rosy antique». На кровати валялись тряпки. Фирменные платья, отличные джинсы, ночные рубашки и пижамы. Как будто кто-то просто выкидывал вещи из шкафа. Но шкафа в самой спальне не было. Комод. Столик с зеркалом. Прикроватные тумбочки. «Справа – гардеробная». Кто-то выкидывал вещи из гардеробной в спальню? Может, и сама хозяйка. Куклы Барби такие неряхи. На одной стене – неожиданно – молитва «Отче наш» на холщовом полотнище. На стене напротив – выдержка из «Упанишад» на каком-то домотканом ковре:
На прикроватной тумбочке лежала книжица в переплёте. Северный открыл её на случайной странице и пробежал первый попавшийся абзац:
– М-да. Полная эклектика на розовом фоне… – пробубнил он про себя и обратился к охраннику: – Саша, хозяйка всего этого спала с мужем?
– Что? – опешил тот. – А-а-а… Ну да, они, конечно же, спали. Наверное. Раз она забеременела.
– Я имею в виду – здесь. Именно здесь, посреди экзистенциальных ковров на розовом фоне.
– Я не вдавался в подробности их отношений – это не моя работа. В доме есть и его и её спальня. Но тут вообще много комнат. Так что в каких из них они спали вместе, а в каких – порознь, я не знаю.
– Понятно, понятно, – Северный замолчал. – А какая работа – ваша?
– Ну, я всегда при Леониде Николаевиче… Настя была хорошая, вежливая! – чуть не простонал охранник Саша. Видимо, его угнетала тишина. Не вообще тишина – таких парней, как этот Саша, редко что угнетает, – а тишина в данном конкретном месте. И вообще – угнетало данное конкретное место. Не ясна была причина. Неужто охранник такой трепетный, что смерть дочери хозяина напрочь выбила его из колеи? Может, был влюблён? Такое случается. Нет, на влюблённого не похож. Что-то другое. Сейчас не важно.
Всеволод Алексеевич прошёл в ванную и уже оттуда спросил:
– Эта дверь была открыта, когда вы приехали?
– Нет.
– Саша, будьте любезны, принесите мне мой саквояж. Он на заднем сиденье машины. Спасибо.
Охранник явно был рад сорваться отсюда не только за саквояжем, но и в кандалах по этапу. И тут Северный мог его понять. Даже если парень и повидал немало, то такого он явно не видел никогда. На лацкане пиджака мокрое пятно. Очевидно, что его неожиданно стошнило и он был вынужден отмывать завтрак со своих «доспехов». Если эту ванную комнату видели муж и отец, то… То понятно, отчего муж рыдает. И остаётся только восхищаться самообладанием отца покойной. Крепкий мужик этот Корсаков. Но как-то слишком, на первый взгляд. Олигархи, конечно, «нелюди по определению», если верить яростной народной молве, но обстоятельства, подобные случившимся, уравнивают всех. Исключение может составить патология. Но её, как правило, сразу видно. Не тот случай.
Зять, рыдающий взахлёб?.. У всех по-разному – статистика у Северного накоплена немалая. Но не всё и не всегда умещается в статистические рамки. Особенно такое. Пока непонятно, невнятный он какой-то…
Ванная комната побольше иных гостиных. И тоже – в безумно-розовых тонах и всевозможных их оттенках. Пол весь залит кровью. Тело Насти Корсаковой – в наполненной почти до краёв ванне. Голова на специальном подголовнике. На полу, невдалеке от красивой вместительной лохани на чугунных лапах – плацента с культёй пуповины. Для тех, кто понимает. Для человека же, медицинского образования не имущего и с родами не сталкивавшегося, это – как омерзительная груда чего-то окровавленного, бордово-слизистого, с выползающим оттуда огромным, толстым, витым, белёсым, дохлым глистом. По периметру ванной комнаты, отделанному широким керамическим бордюром, расставлены толстые ароматические свечи – чёрт, розовые! – почти все оплывшие, но в некоторых ещё продолжают теплиться огоньки.
– Я принёс ваш саквояж! – раздался голос охранника из комнаты.
– Отлично! Спасибо, Саша.
Северный вернулся в спальню, закатал рукава рубашки, открыл саквояж, достал пакет, разорвал его, надел длинные резиновые перчатки и вернулся в ванную комнату. Сперва внимательно осмотрел волосистую часть головы, лицо и шею трупа. Молодая женщина. Примерно двадцати семи – тридцати лет. Rigor mortis
не наблюдается. Да и откуда ему взяться в тёплой воде у упокоенной не более двух часов назад? Более ничего – до приезда официальных компетентных лиц при погонах и полномочиях. Радости инвазивных и биохимических исследований оставим тем, кто сегодня в судебке дежурит.
Северный запустил правую руку в кровавую ванну и принялся её тщательно обшаривать. Спустя несколько минут он окликнул охранника:
– Саша, где ребёнок?
– Какой ребёнок?
– Саша, когда женщина умирает подобным образом, то где-то поблизости непременно должен быть ребёнок. Живой или, как я предполагал, мёртвый. Но у нас нет никакого ребёнка.
– Подобным образом? – эхом отозвался парень. – Разве она не вскрыла себе вены?
– Нет, Саша. Она умерла сама, но вены для этого она себе не вскрывала. Я, разумеется, не рискну сказать на все сто, но уверен, как минимум, на девяносто девять и девять, что воды в лёгких не будет. Так что это и не утопление. Она умерла от кровотечения. Все ремесленно-протокольные подробности выяснят на секционном столе и в лаборатории. Но должен быть ребёнок. Или его тело… – Всеволод Алексеевич с треском содрал перчатки, вышел из комнаты и быстро спустился вниз.