Знаешь, сначала у меня это сообщение даже не вызвало сколько-нибудь значительных эмоций. Я привык тебе доверять во всем, привык считать тебя за последние несколько лет вполне взрослым, самостоятельным человеком с вполне сложившимся мировоззрением. Поэтому сначала я подумал: раз ты так решил, значит, в этом имелся какой-то смысл, значит, так было зачем-то нужно.
Но потом, неожиданно для самого себя, я впервые засомневался в тебе – точнее, не в тебе, конечно: я засомневался в правильности твоего выбора.
Понимаешь, человеческая жизнь ведь действительно слишком коротка, чтобы терять время на вещи второстепенные, не главные. Не станет ли твое пребывание в армии как раз таким потерянным временем?
Я никогда не говорил с тобой на эту тему – наверное, раньше в этом и не было особой нужды, но… Вот возьми меня. Я – редактор отдела всероссийской газеты, уважаемый вроде бы человек, профессионал в своем деле. Все здорово! Однако сейчас, когда приближается старость, я вольно или невольно начинаю задумываться: "А все ли я успел? А сделал ли я все, что мог, на что был способен ?" И мне становится страшно. –;',.
Да, была молодость, были неукротимая энергия и бычье здоровье, была быстрая и красивая газетная карьера, которая позволила мне прямо со студенческой скамьи попасть в центральную прессу со всем ее почетом, связями, зарплатами, гонорарами. Представь, я тоже был "крутым", как вы сейчас выражаетесь, – уже в твоем возрасте я запросто зарабатывал по двести пятьдесят рублей в месяц! А в то время, поверь, сынок, это были неплохие деньги, особенно для холостяка.
Конечно – друзья, подруги, пирушки, рестораны…
Командировки, из которых привозил не только пухлые блокноты и массу впечатлений, но и головную боль от почти перманентного пьянства – у одного начальника, у другого, у третьего… Прессу тогда встречали и привечали, я тебе скажу, дай Бог!
Шли годы. Уходила молодость. Уходил азарт, энтузиазм. Появилась семья. Меньше тянуло в разъезды и к столу, больше – к дивану.
И что в итоге? Я сам снизил свой потолок. Я остановился. И все! Уже сегодня меня обходят на поворотах мальчики вроде тебя, которые только-только пришли в журналистику, но достигают такого, чего я не достигну больше уже никогда.
И тогда вдруг появляется тоскливое чувство зряшности, ненужности слишком многого из прожитого. Появляется обида – на самого себя, конечно.
Хреновое чувство, сын. Время терять нельзя.
Впрочем, стоит ли горевать о том, чего уже не вернешь? Остановить или переиначить что-то уже невозможно. И дослуживать свой срок тебе придется.
Но есть еще один момент, который не дает мне покоя. Не испортит ли тебя армия ? Сумеешь ли ты противостоять ежедневной, ежеминутной жесткости, суровости и даже жестокости, которая изначально заложена в армейском механизме?
Я хотел бы ошибиться, Толя, но мне кажется, что даже в письмах, даже излагая свои мысли на бумаге, ты стал более категоричным и каким-то озлобленным.
Не надо, Толя. Не превращайся в солдафона. Принимай их правила игры, если нет иного способа сосуществования с этим злом, но не становись на ту сторону баррикад. Не опускайся и не опускай свою планку. Ты – иной.
Помни, сынок, что главное для каждого из нас – всегда оставаться человеком, что бы ни происходило вокруг…
Ox, и расписался я, однако, на этот раз!
В общем, пока.
Пиши. Не забывай про нас, но помни и о том, что я тебе сказал насчет реакции матери на твои письма.
Папа.
II
Полковник Игнатенко, он же "Гнездо", побледнел и изменился в лице. Сообщение "Кукушки" подействовало на него неожиданно сильно.
– Да ничего, товарищ полковник, – заговорил офицер связи, старший лейтенант Тарасов, обслуживавший радиостанцию, когда заметил, что с начальником штаба творится что-то неладное. – Вы же знаете Сергеева – у него ребята что надо, не подведут. Выйдут к точке вовремя…
И тут случилось что-то уж совсем странное.
Игнатенко вздрогнул, мгновение помолчал, а затем крик его заполнил весь штаб.
– Я у тебя спрашивал хоть что-нибудь? Чего ты лезешь не в свое дело? Совсем охренел? Советы мне вздумал давать, умник сраный! – орал на несчастного старлея обычно сдержанный и корректный полковник.
– Товарищ полковник, я просто заметил, что вы разволновались…
– Тебя это трахает?
– Да вы побледнели совсем!
– С тобой не то что побледнеешь – загнешься! Накурил – дыхнуть нечем!
– Чего вы кричите? Мы вместе с вами здесь курили…
– Забываетесь, старший лейтенант! Не поняли, с кем разговариваете? Что за препирательство со старшим по званию? – взвизгнул Игнатенко. – На губу пойдешь у меня, сопляк!
– Извините…
– На хрен мне твои извинения?!
– Виноват, товарищ полковник.
– То-то же, – Игнатенко наконец попытался взять себя в руки и успокоиться. Через мгновение он заговорил уже более мирно:
– Вызови-ка мне немедленно заставу "Красная" и иди курить на улицу.
– Есть!
Через мгновение застава отозвалась:
– "Курица" на связи. Прием.
– "Гнездо" вызывает начальника, – бросил в микрофон рации Игнатенко. – Зови командира.
Пока там, на заставе, вызывали к рации капитана Терентьева, командира "Красной", полковник снова обернулся к старшему лейтенанту Тарасову:
– Иди-иди. Покури.
– Не хочу я больше курить, товарищ полковник. Накурился уже за утро…
– А я говорю – иди! Что тебе еще не ясно, лейтенант?! – снова заревел на весь штаб Игнатенко, распаляясь неизвестно из-за чего.
– Есть, – и Тарасов от греха подальше вышел из комнаты связи, удивленно покачивая головой: таким своего командира он еще не видел.
Спустя пару минут радиостанция отозвалась слабым голосом Терентьева, еле пробивавшимся в наушниках сквозь противный треск помех:
– "Курица" на связи, прием.
– Узнаешь меня? – спросил Игнатенко.
– Так точно, "Гнездо". Скоро ли соберем урожай, а то нам здесь жарковато?
– Ты мне этими шифровками не трынди. Ты можешь остаться один? Поговорить надо.
– Сейчас.
Радиостанция замолкла, а через несколько минут вновь ожила:
– "Гнездо", я "Курица". Прием.
– Ты настоящая курица. Идиот! Ты, скотина, за все мне ответишь, дай только добраться до тебя.
– Что случилось?
– Ты еще спрашиваешь?! – Игнатенко в ярости сжал кулаки. Казалось, еще мгновение – и он разнесет радиостанцию вдребезги.
– Откуда я могу здесь, на точке, знать, что именно вы имеете в виду?
– Потому что происходит все у тебя под самым носом… А он, видите ли, ничего не знает!
– Что все-таки произошло?
– Так вот, слушай, запоминай, думай и.., действуй!
– Что же…
– Одна из команд, которая идет к вам на помощь, команда старлея Сергеева, только что доложила мне, что в какой-то пещере они наткнулись на порошок…
– Как?!
– Вот так!
– Где?
Игнатенко назвал примерные координаты и выключил радиостанцию.
Еще никогда он не чувствовал себя настолько расстроенным и подавленным…
* * *
Слава Богу, сориентироваться в этих проклятых горах им все же удалось. Теперь, сверившись с картой, они точно знали, где находятся. Но легче им от этого не стало – для того, чтобы добраться до заставы, им предстояло сделать большой крюк, поскольку прямо по курсу вставала гора с почти отвесными склонами. Преодолевать ее – себе дороже, не зря же предки придумали пословицу про то, что "умный в гору не пойдет".
Сергеев прикинул по карте возможный маршрут движения в обход, по небольшой ложбине между гор, и доложил "Гнезду" о перенесении выхода на заставу на одиннадцать часов утра следующего дня.
Старлей был достаточно опытным бойцом, чтобы понимать: идти ночью – дело не только бесполезное, но и самоубийственное. К тому же и ребята его не железные. Разреженный воздух гор и десятки килограммов оружия и амуниции изнуряли даже самых сильных и выносливых. Если парням перед атакой не дать хоть несколько часов отдыха, то толку от них в завтрашнем бою будет мало, а ведь главная задача их "прогулки" в горы – именно разгром "духов", блокировавших заставу "Красная".
Поэтому, подозвав к себе старшего сержанта Арканова, Сергеев приказал парню двигаться в разведдозоре как можно быстрее – следовало во что бы то ни стало до наступления сумерек приблизиться к заставе на расстояние не более пяти километров, а наутро со свежими силами обрушиться на врагов внезапно и безжалостно. Впрочем, кого-кого, а Аркана подгонять необходимости не было – с тяжеленным рюкзаком за плечами, с совсем не легоньким "Калашниковым" в руках он шел бодро и неутомимо.