Полученный «Истор<ический> вестник» выдай Корнюше
*
.
Пока вообще скверно. Чувствую <себя> висящим между небом и землей.
Почтение Носу с Эфросом и Яше<ньке>.
*
11 или 12 марта 1887 г. Петербург.
*
. Скучаю. Скука усугубляется сознанием безденежья и неизвестности. Когда выеду, не знаю… Нервы расстроены ужасно, так что пульс мой бьет с перебоями. Пишу сие жалобное послание отнюдь не для того, чтобы нагнать на Вас сантиментальную мерлехлюндию и попросить у Вас взаймы, а для того, чтобы Вы не сердились на мою особу за неисправное посещение Дарьи Карловны
*
.
Впрочем, есть и просьба: не забудьте похлопотать о бесплатном проезде в Таганрог и обратно. Сделайте так, чтобы на обратном билете число не выставлялось. Как бы там ни было, будь хоть землетрясение, а я уеду, ибо долее мои нервы не выдержат. Я хочу уехать на юг не позже 31-го марта. Поеду с рублем, но все-таки поеду.
В Питере погода великолепная, но безденежье и отсутствие весеннего пальто, взятого у меня на бессрочный прокат одним нашим общим знакомым, портят всю иллюзию.
<…>
Всюду меня встречают с почетом, но никто не догадается дать рублей 1000–2000…
Академическая выставка плоха
*
, но передвижная мне показалась прекрасной по богатству
*
…
Если хотите, черкните мне 2–3 строчки. Адрес: редакция «Осколков».
Весь Ваш, с сапогами, с калошами, с зубами, с жилеткой и проч.
*
13 марта 1887 г. Петербург.
Сим извещаю, что я жив и здоров и тифом не заразился. Сначала я хандрил, ибо скучал и страшился безденежного будущего, но ныне чувствую себя положительно и с характером. На мою голову сыплются сюрпризы: во-1) всё время стоит весенняя погода, и мне мешает гулять только отсутствие пальто, 2) всюду встречают с распростертыми объятиями, 3) Суворин, выражаясь по-жидовски, одолжил мне денег (секрет: 300 руб.) и велел прислать ему материал для издания книги с нововременскими рассказами
*
. Книга будет отпечатана к лету, на условиях, весьма выгодных для меня. И т. д.
Выеду я в воскресенье (может быть). Завтра, в субботу, я у Григоровича, который написал мне большое письмо
*
, но не знает моего адреса.
Суворин толковал со мной от 9 часов вечера до 1 часа ночи непрерывно. Беседа интересная в высшей степени.
На юг я поеду 31-го марта
*
или ранее.
Вот и всё.
Поклон всем, а также собачке без спины, Федору Тимофеичу и кнуту. Корнюше почтение. Скажите, что поручения его исполнены.
*
17 марта 1887 г. Москва.
Многоуважаемая Мария Владимировна!
Надеюсь, что теперь Вы поверите мне и не станете обвинять во лжи: не приехал я в Бабкино, ибо ездил в Питер
*
, куда был вызван телеграммой брата. Подробности Вам известны от сестры. То же самое, но только в миниатюре, не пустило меня в Бабкино и на масленой: заболела мать семейства, которую я не решился оставить без доктора. Впрочем, всё это суета сует.
Как ни тосклива была моя последняя поездка в П<етербург>, но и на ней оправдалась поговорка, что нет худа без добра. Во-1-х) я имел случай беседовать с управляющим «Петербургской мастерской учебных пособий»
*
о Вашем издании; ему Вы пошлете на комиссию с моим письмом. Кстати: когда начнет печататься Ваша книга? Чем раньше, тем лучше. Книги вообще идут не сразу, а измором, через час по столовой ложке, а потому, чем раньше издадите, тем скорее продадите. Во-2-х) я ограбил Суворина, взяв у него большущий аванс
*
; в-3-х) Суворин издает мои нововременские рассказы отдельной книжкой
*
. Все мои Верочки, Ведьмы, Агафьи и проч. едут завтра в Питер, а дня через 2–3-4 будут уже в наборе. Издание на весьма выгодных условиях. Успех, конечно, несомненный, ибо в Питере признают теперь только одного писателя — меня! Видите, я даже перед собой лицемерю.
Петербург произвел на меня впечатление города смерти. Въехал я в него с напуганным воображением, встретил на пути два гроба, а у братца застал тиф. От тифа поехал к Лейкину и узнал, что «только что» лейкинский швейцар на ходу умер от брюшного тифа. От Лейкина поехал к Голике: у этого старший сын болен крупом и дышит не горлом, а в трубочку; отец и мать плачут… Еду на выставку
*
, там, как назло, попадаются всё дамы в трауре*.
Но всё это пустяки. Вы послушайте, что дальше. Приезжаю я к Григоровичу
*
. Старичина поцеловал меня в лоб, обнял, заплакал от умиления, и… от волнения у него приключился жесточайший припадок грудной жабы. Он невыносимо страдал, метался, стонал, а я 2½ часа сидел возле него, браня во все лопатки свою бессильную медицину. К счастью, приехал Бертенсон, и я мог бежать. Старик серьезно болен и, вероятно, скоро умрет. Для меня это незаменимая потеря. С собой я привез его письмо, которое он начал писать ко мне: описывает подробно свою болезнь и проч.
Каковы впечатления? Право, запить можно. Впрочем, говорят, для беллетристов всё полезно.
Однако мое письмо отвратительно и скучно. Прекращаю бесчинство и остаюсь уважающим и искренно преданным.
*
17 марта 1887 г. Москва.
Elegantissime!
Я, подобно Вам, вернулся в Москву и уже вошел в свою колею. В Питере я получил Вашу телеграмму и послал Вам ответ
*
во «Францию».
Не найдете ли Вы возможным сегодня вечером почтить меня Вашим присутствием?
31-го я еду. Непременно еду! Если заболею тифом, то и тогда поеду!
*
18 марта 1887 г. Москва.
*
. Будьте добры сделать распоряжение, чтобы в типографии смерили мой материал и, если не хватит его, уведомили бы меня (Кудринская Садовая, д. Корнеева) или моего брата Александра, который не замедлит дать мне знать*.
Названия для книги я не мог придумать. «Мои рассказы», просто «Рассказы», — а остальное, что приходило мне в голову, или претенциозно, или старо, или неумно.
Книгу я думаю посвятить Д. В. Григоровичу.
Перед отъездом я был у Д<митрия> В<асильевича>
*
и наблюдал его грудную жабу. Страдания его едва выносимы, продолжительны и усугубляются страхом смерти, которая, вероятно, близка. Сама по себе грудная жаба — болезнь неважная, но у Д<митрия> В<асильевича> она является симптомом болезни, которая называется атероматозным процессом, перерождением артерий, — недуг старческий и неизлечимый. Об этой болезни Вы составите себе ясное представление, если вообразите обыкновенную каучуковую трубку, которая от долгого употребления потеряла свою эластичность, сократительность и крепость, стала более твердой и ломкой. Артерии становятся такими вследствие того, что их стенки делаются с течением времени жировыми или известковыми. Достаточно хорошего напряжения, чтобы такой сосуд лопнул. Так как сосуды составляют продолжение сердца, то обыкновенно и само сердце находят перерожденным. Питание при такой болезни плохо. Само сердце питается скудно, а потому и сидящие в нем нервные узлы, не получая питания, болят — отсюда грудная жаба.
Как бы ни пугали доктора, но Д<митрий> В<асильевич> может еще жить долго, хотя может умереть и завтра: трудно сказать, когда, в какой день и час лопнет натянутая струна или обвалится сгнившая крыша. Мой отец, ровесник Д<митрия> В<асильевича>, живет с перерождением артерий уже 10 лет. Наш профессор минералогии
*
с такими же артериями и с грудной жабой продолжает читать лекции. Всё зависит от индивидуальности каждого отдельного случая.
31-го марта я еду. Чтобы не беспокоить Вас, о книге я буду писать брату
*
(конечно, если понадобится что-нибудь).
Пасхальный рассказ
*
постараюсь прислать.