— И запить чего-нибудь, — попросил Салопыч. — Минералки, что ли.
— Минеральной сегодня нет, возьмите кока-колу.
— Ну давай коку, — хмуро согласился Салопыч.
Он осушил фужер, выбулькал в него витую бутылочку кока-колы и запил. — Сколько с меня всего?.
— Рубль двадцать копеек и семьдесят пять ёре, — сказал бармен.
— Как… ере? — растерялся Салопыч. Вылощенный седовласый бармен Витя терпеливо пояснил:
— Напитки и сигареты соцстран — за боны, напитки и сигареты капстран — за валюту. Бутылка кока-колы стоит семьдесят пять ере.
— За этот… квас? — горестно прошептал Салопыч, и лысина его стремительно начала покрываться испариной.
Боже, какие страсти бушевали в его душе! Ведь он единым духом «проглотил» две шариковые авторучки… Или детские носочки… Или набор брючных пуговиц.
— Возьми рубль, — прохрипел он наконец.
— Извини — не могу, — отвернул глаза бармен.
— А я знать ничего не знаю! — безобразно закричал тогда Салопыч. — Предупреждать надо! Заранее!
Славка не вынес этой сцены и положил на прилавок крону.
— Иди, Салопыч, — сказал он ему, как больному. — Иди отдыхай. Не беспокойся.
Салопыч ушел, бормоча под нос: «За валюту, ишь ты, за валюту…»
А мы со Славкой заказали еще виски и, вздохнув, выпили за упокой души раба божьего Курова Геннадия Салопиевича.
Эту давнишнюю и в общем-то малозначительную историю, может быть, и не стоило ворошить… Да вот недавно один мой приятель привез из зарубежной командировки крышку-сиденье для унитаза. Ну, привез и привез, мало ли что. Искал оправу для очков, а подвернулась крышка. Он ее и сгреб — надо же было остатки валюты израсходовать.
Но пришли к нему в дом две дамы, сотрудницы жены, исследовали крышку, оценили изящные формы её и несравненную эластичность, спросили, во что она обошлась хозяину, тут же перевели стоимость в рубли и, потрясенные баснословной дешевизной приспособления, долго и сердито говорили о том, что нам до такого совершенства еще хлебать да хлебать.
И я вспомнил бедного Салопыча.
ПИДЖАК ЗА СВОЮ ЦЕНУ
Черт его душу знает, как я промахнулся с этим пиджаком! Вернее, не с пиджаком как таковым, а с рукавами. Когда в городе Варне, в магазине модной мужской одежды, мы его покупали, вроде все было нормально. Да я на рукава-то, в тесноте, в туристской сутолоке, внимания тогда не обратил. Крутнулся перед зеркалом, выпятив грудь, а ниже глаза опустить не догадался. А тут еще жена… Сам-то я вообще не стал бы его покупать: очень уж пижонский был пиджак — черный, бархатный, такие только конферансье да официанты носят, А жена загорелась: ах, ох, какая прелесть, к твоим сединам так пристанет (прямо по Александру Сергеевичу Пушкину начала сыпать), давай купим — когда ты в жизни такой носил?
Ну, короче, взяли.
Завернули нам его, ленточкой красивой перевязали, так мы его, перевязанный, и привезли.
А дома еще раз примерил — рукава короткие. И не надставишь, материал импортный, у нас такого днем с огнем не сыщешь. В общем, ухнули денежки. Семьдесят пять левов, в переводе на наши, считай, сотня.
Хотел сыну подарить, но тот акселерат, ему не то что рукава короткие, а даже полы энную часть не прикрывают.
И встала передо мною проблема: продать пиджак. А как продать, где, кому? Не на барахолку же нести. На этой самой барахолке я был однажды и зарекся туда ходить. Поехал шапку себе присмотреть — дело зимнее было. Ну, смешался с толпой, кругом чего-то продают-покупают, торгуются. А я закурить решил. Снял перчатки, закурил, а перчатки пока держу в левой руке. Секунды, может, три и держал-то. Налетел на меня какой-то заполошный, выхватил перчатки, сунул четвертную и растворился. Слинял, как говорится. Я и ахнуть не успел. Хорошие были перчатки, замшевые, внутри мех натуральный. В общем, пошел я домой с голыми руками. В двадцатиградусный мороз.
Так что насчет барахолки я ученый был. Решил продать пиджак на дому, предложить какому-нибудь хорошему приятелю. И о первом подумал о Мише Алмазове, артисте филармонии. То есть о Мише Пузикове, Алмазов — это его артистическая фамилия была, псевдоним. Я потому о Мише прежде всего подумал, что вспомнил: у него вроде руки короткие. Он как-то у нас в редакции на детской елке выступал Дедом Морозом, и когда пел с ребятишками, разводя руками: «Каравай, каравай, вот такой ширины», — то «каравай» у него получался не очень широкий.
Мише пиджак понравился. Мало сказать — понравился, у него так нежно глаза засияли, словно он любимую встретил после долгой разлуки.
— Мы, старик, как раз с гастролями по районам едем, — сказал он. — А я же разговорник: мне со своим номером выступать, да еще все концерты вести. Ты представляешь: выхожу я в этом клифте, в белой манишке, в «бабочке» — это же попадают все!
А руки у Миши действительно оказались коротковатыми. Он когда правую во внутренний карман своего пиджака запустил, так в локте её почти не согнул — не потребовалось. Я даже подумал, что ему рукава слегка укоротить придется.
— Сто пятьдесят, старик, я тебе сразу кидаю, — сказал Миша, — а еще сотню подождешь, а? Мне тут халтурна на телевидении подвернулась, но деньги только через месяц обещают. Потерпишь, старик, месяц?
— Двести пятьдесят! — изумился я. — Ты одурел?
I— Ну, старик, ну, я понимаю, — заерзал Миша. — Но, по-дружески, сбрось четвертную. Я же все-таки с доставкой на дом… то есть это… сам пришел. Я понимаю, у тебя его за двести семьдесят пять с руками, но ведь это же куда-то тащить надо…
На столике между нами лежали три Мишиных полусотенных. Я отделил одну и подвинул ему.
— Спрячь. Вот эти оставь, а эту спрячь обратно. Я и так с тебя несколько рублей перебираю. Он же мне в семьдесят пять левов обошелся. А это по курсу примерно девяносто шесть рэ. Плюс с тебя сто граммов.
Миша открыл рот. И долго так сидел, с открытым ртом, глядя сквозь меня остановившимися глазами.
— За сто не возьму, — глухо произнес он наконец. — Что я, собака?
— Ага! Ты не собака! — озлился я. — Не собака он! А я, значит, собака? Спекулянт?
— Да при чем здесь спекулянт? — заволновался Миша. — При чем, старик? Я же знаю цену. Ты с ним до любого кафе дойдешь, первому же официанту кусочек полы только покажешь — и он тебе не глядя двести семдесят пять выложит!.. Почему же я-то тебя грабить должен? Сколько лет дружим.
Я скомкал пиджак, кинул его на колени Мише: — Возьмешь ты его, скотина?!
Миша затряс головой.
— Слушай! — зарычал я. — Кто из нас сумасшедший?
— Ты, — ответил Миша.
Тогда я засунул ему в карман оставшиеся сто рублей и устало сказал
— Иди ты к чертовой матери.
Миша обиделся. Он долго наматывал в коридоре длинный вязаный шарф, вздыхал. Уже взявшись за ручку двери, попросил:
— Ну хоть за двести, а?
— Нет! — сказал я. — Лучше на портянки изрежу. Пуду ходить в бархатных портянках. Как золотоискатель.
Слух о том, что я продаю импортный пиджак, распространился стремительно, и на другой день мне нанес визит администратор филармонии Зиновий Примак. Высокому Примаку рукава тоже оказались коротки, но он, вытянув ИЗ-ПОД них, насколько мог, манжеты белой рубашки и вильнув лисьими глазами, сказал, что так оно теперь даже более модно.
Мода была здесь ни при чем. Знал я этого делягу Примака. Он спорет болгарскую этикетку, присобачит американскую и продаст пиджак за триста рублей. Как пить дать. И потому и жестко сказал:
— Три с половиной.
— Не сойдемся, маэстро, — оскалил мелкие зубки Примак.
…В субботу я зашел в ресторан Дома актера. За угловым столиком там сидели главный режиссер кукольного театра Кукольник (такая у него была фамилия) и валторнист оперного Глеб Васютинский. Кукольник пил кофе. Расстроенный чем-то Глебушка — «Агдам». Они мне помахали. Кукольник помахал. Глебушка сидел, уткнув нос в бокал.
Кукольник, оказывается, уже все знал: и про Мишу, и про Зиновия Примака. Он вообще всегда про все знал.
— Правильно ты Зинке пиджак не продал, — сказал Кукольник. — Это же типичная гиена. Он мне историю Геродота хотел за сто двадцать рублей толкнуть. А ей на черном рынке красная цена сороковка. Представляешь, какой арап?… А вот что Мишке ты его за свою цену навяливал — это уж, прости, дурь. Альтруист нашелся. Ты что, все четыре действия арифметики забыл? Он тебе во сколько обошелся? Ну-ка, посчитай: две путевки — раз, дорога до Москвы и обратно — сто двадцать. Это только на тебя. А еще на жену. Вы бы хоть дорогу оправдали…
Глебушка не слушал наш разговор. Глебушку дирижер обидел.
— Я гениальная вторая валторна! — пристукивал он ладонью по столу. — Гениальная я вторая валторна?
— Гениальная, гениальная, — успокаивал его Кукольник. — Ты даже гениальнее первой… Так вот, насчет пиджака. Покупателя я тебе найду. Я понимаю: Мишка — друг, тебе, может, неудобно было… — Сам Кукольник пиджаком не интересовался, у него всякие имелись! и замшевые, и велюровые, и джинсовые. — Найду покупателя. Хороший человек, для тебя посторонний. Но не будь идиотом: двести семьдесят пять — и ни копейки меньше. Ты его осчастливишь — не он тебя. Слушай, это же глупо, смешно, не престижно быть таким тюхой в наше время. На тебя же пальцами показывать станут. В общем, жди звонка.