Все зашагали веселее, почувствовав, что они у цели.
— Я уверен, что Бруар еще не добрался!
Конечно, отныне только это и было важно. Чтобы подойти в принятом порядке, Шарль-Арман перестроил группу.
— Монсиньяк! — позвал он. — Эй, Монсиньяк!
— Вот он я! — откликнулся Монсиньяк, который по пояс провалился в очередной предательский ручей.
Еле дыша, с исцарапанными руками и лицами, в изодранных обмотках, с хохочущим, насквозь промокшим Монсиньяком, группа Ламбрея, чеканя шаг, пересекла лужайку и гордо предстала перед лейтенантом Сен-Тьерри.
— Неплохо. В принципе, вы должны были выйти вот здесь, — сказал тот, указывая на огромный дуб. — Отклонение: сто метров на семь километров. Очень даже неплохо. Кто давал ориентир в конце?
— Стефаник, господин лейтенант, — ответил Шарль-Арман.
— Хорошо. Вы не устали?
— Нет, господин лейтенант, — с трудом выдохнули курсанты.
— Ладно, идите отдыхайте, — сказал Сен-Тьерри, вставив в глаз монокль, чтобы скрыть улыбку.
Группа Бруара появилась десятью минутами позже, с отклонением в триста метров.
— Позор! Ай-яй-яй! — толкали друг друга локтями курсанты из первой группы.
Последним, отстав шагов на сорок, весь мокрый, с болтающимся ремешком от каски, из лесу вышел малыш Ракло. Его встретили дружным хохотом.
Бригада забралась в машину.
— Можно покурить, — разрешил лейтенант, — и спеть тоже можно.
Все разом вытащили сигареты.
— Что, в этой бригаде нет ни одного запевалы? — подзадорил лейтенант.
— Мальвинье! Давай, Мальвинье! — выкрикнул кто-то.
И Мальвинье, считавшийся лучшим голосом бригады, затянул:
вопила у него за спиной усталая бригада.
Поскольку ребята его видеть не могли, лейтенант Сен-Тьерри снял монокль и улыбнулся. Он начинал любить своих курсантов.
1
О событиях десятого мая в Школе узнали утром. В этот день Школа работала, как завод, и от аудиторий и тренировочных залов до полей в радиусе десяти километров, где шли маневры бригад, все гудело. Прежде чем новость распространилась от конюшен до манежа, а от манежа до гаражей, прошло несколько часов.
Сен-Тьерри в это время находился на стрельбище. Он как раз впервые надел новое небесно-голубое кепи с серебряной эмблемой саперных войск — гранатой. Ноги уютно чувствовали себя в сапогах, в руке удобно лежал хлыст, и лейтенант начал уже привыкать к вальяжной тыловой жизни. Когда он узнал, что в три часа утра немцы оккупировали Бельгию и Голландию и что через какой-нибудь день наши войска будут переброшены через границу вместе с частями разведки, хорошее настроение мигом улетучилось, уступив место гневу.
— Подумать только, ведь моя разведгруппа была в первом эшелоне, — сказал он лейтенанту Фуа. — А теперь они, наверное, уже в Бельгии. Маневренная война продлится не дольше восьми дней, а потом фронт установится и кавалерия уже не будет нужна. И в такое время меня заставляют тут сидеть бонной при мальчишках! Это насилие!
Он с досадой вспомнил о своем взводе мотоциклистов, оставшемся к северу от Арденн.
«Хорошо же я буду выглядеть, когда вернусь в группу! — подумал он и, вдруг заметив, что новое кепи ему мало, про себя добавил: — Чертово кепи жмет».
Обед прошел как в лихорадке. Инструкторы, за исключением Сен-Тьерри и еще двоих-троих лейтенантов, кипели от ярости. Ну почему они «не там» — не на дороге, не в гуще возбужденных эскадронов в пыли, вдали от криков, приказов и марш-бросков! В столовой завязывались оживленные дискуссии, кончики хлыстов размашисто бороздили карты с юга на север. Известия о последних событиях нарушили привычную монотонность жизни, кровь быстрее потекла в жилах, и это будоражило, и за всем этим крылась тревога, ибо рулетка наконец пришла в движение и жизнь каждого теперь была на кону. Военный спектакль становился реальностью.
От стола к столу летели громкие реплики.
— На конях ворвемся в Берлин! — кричали кавалеристы.
— Да мы там будем раньше вас! — парировали «моторизованные».
Одиннадцатого мая все жадно набросились на свежий номер «Фигаро», который продавался у ворот Школы. Там был опубликован приказ, отданный накануне главнокомандующим: «Нападение, которого мы ждали еще в октябре, сегодня утром произошло…»
Бельгия заявила, что «немцы развернули широкомасштабное наступление». Одновременно пришли известия о бомбардировках Нанси, Кольмара и Лиона. Поскольку во всех коммюнике муссировались сообщения о жертвах среди мирного населения (преимущественно после воздушных налетов на города), то везде, даже в самых маленьких центрах кантонов, возникла легкая паника. Население принялось лихорадочно перекапывать улицы траншеями, чего не делали с самой осени. Военные вели себя спокойно.
Курсанты принялись названивать в Париж. Могло так случиться, что из-за нестабильности ситуации курс обучения сократят с четырех месяцев до трех. Новость эта не имела под собой никакой почвы, но привела бригаду в веселое расположение духа. Ведь начало военных операций означало потребность в новых офицерских кадрах и быстрое продвижение по службе.
— Что хорошо в войне, так это то, что все возможно, — говорил Лопа де Ла Бом Большому Монсиньяку.
Двенадцатое мая: «франко-английская интервенция была молниеносной». Курсанты совершенно серьезно спрашивали себя: а вдруг война кончится раньше, чем пройдут три месяца, и они упустят свой кусочек славы? Об этом говорили даже с некоторой грустью. Все были уверены, что двинутся на захват Германии.
Механизированные дивизионы пересекли Бельгию за тридцать шесть часов. Курсанты из бригад бронетехники воспользовались этим, чтобы натянуть нос кавалеристам. Бобби потребовал, чтобы портной пришил штрипки к его брюкам.
Тринадцатого мая газеты запестрели крупными заголовками: «Наступление немцев в основном остановлено на всех фронтах». При этом никто не обратил внимания на слова «в основном». В тот же день напечатали еще одно сообщение: «Оккупация неприятелем Голландии провалилась». Ну еще бы, ясное дело: голландцы воспользовались оружием, которое им дала природа, и затопили свою территорию. Это напоминало войны времен Людовика Четырнадцатого.