Лошадь вынесла из гущи боя драгуна Бертуа, нога которого застряла в стремени, и Бертуа бился головой о кочки и лесные коряги. Моро кинулся наперерез взбесившейся лошади, ударил ее кулаком в глаз, освободил ногу драгуна, потащил его в санитарный фургон.
– Бертуа, милый, – говорил он, – потерпи… еще немного. Терпи, друг, терпи. Мы побеждаем. Ты будешь жить…
В тылу эрцгерцога Иоанна возникла сильная пальба, над лесом взметнулись огненные дуги, – это дивизии Нея и Ришпанса сомкнули свои ряды среди павших и побежденных.
– Вот теперь они помирятся, – сказал Моро.
– Или опять подерутся, – отвечал Лагори…
Лай собак в лесу утихал. Трубачи эрцгерцога уже играли общее отступление – обратно, через колдовские чащобы, к нерушимым дунайским мостам. Молодой еще человек, Иоанн был недурно воспитан своими менторами. Он указал:
– Во что бы то ни стало необходимо спасать раненых. Грех падет на мою душу, если оставим их под снегопадом.
Юноше отвечали, что лазаретных лошадей нет:
– Остались одни першероны, впряженные в пушки.
– Берите лошадей артиллерийских.
– Как? Тогда наши пушки достанутся французам.
– Да, но люди дороже бронзы…
Рапатель доложил, что эрцгерцог Иоанн поступил благородно, бросив на поле боя 87 орудий – ради спасения несчастных. Моро дал ответ, вошедший в историю гуманизма:
– В эти пушки запрягите наших лошадей и отправьте их Иоанну, чтобы французы разделили великодушие противника…
* * *
Уроки Талейрана не пошли впрок: Моро очень кратко изложил в бюллетене для Парижа известие о победе, как о самом рядовом столкновении с противником. Зато его армия солдатским инстинктом уже оценила значимость битвы при Гогенлиндене, она пожелала устроить в честь Моро иллюминацию, чтобы в пышном венке красовалось его краткое имя.
– Мои убеждения республиканца, – с гневом возражал Моро, – не позволяют мне принимать восхвалений лично себе. Будет лучше, если я завтра сам поздравлю всех!
Вдоль шоссе выстроились полки. Моро им сказал:
– Как солдат не забывает цвет мундира, который носил на себе, так и мы, граждане и солдаты Французской республики, не забудем день Гогенлиндена! Благодарю вас…
Вверх взлетали раскромсанные каски, иссеченные кивера и простреленные шапки из звериных шкур:
– Слава Моро… Да здравствует наша республика!
Это был его звездный час – уже неповторимый…
Рейнская армия преследовала австрийскую, всюду разбивая ее на маршах. Наконец завиднелись и венские пригороды – до столицы Габсбургов оставался один суточный переход. Из ножен вылетели сабли, торжествуя в салютах.
– Ура! Завтра мы уже пируем во дворцах Шенбрунна… будем гулять по Пратеру с венскими красотками…
Но здесь армия и была остановлена Бонапартом, который не мог вынести, чтобы вступление Моро в Вену затмило его славу победителя при Маренго. Очень сухо он указал с курьерскою почтой, что Франции необходим мир. Только мир… И напрасно генералы умоляли Моро сделать последний рывок к столице врага – Моро бестрепетно подчинился приказу:
– Подавим в себе низменные порывы честолюбия. Мир для народа Франции сейчас важнее новых триумфов…
…Французские историки с горечью писали об этих незабываемых днях: «Победа при Гогенлиндене была последней республиканской победой. Никогда больше Франция не видела такой скромности в своих военачальниках, такой почтительной преданности со стороны солдат, таких трогательных проявлений патриотизма…» Дребезжа на зимних ухабах стеклами, карета увозила Моро в древний уют тишайшего Страсбурга, где его ожидала Александрина и новый, 1801 год. Моро чувствовал себя хорошо: Рейн оставался естественным рубежом Франции. И пока Моро едет, маховые колеса истории вращаются гораздо быстрее, нежели колеса его расхлябанной кареты.
11. Обострение
Падение Мальты привело Бонапарта в уныние:
– У меня гадкое состояние, Бертье! Мне было бы легче, кажется, видеть англичан на высотах Монмартра, нежели знать, что они торчат в Ла-Валлетте… Нельсон убрался из Неаполя, но – куда? Лучше спихнуть мальтийские дела на Павла, и пусть он сам разбирается с англичанами.
– А нам уже пора убрать Массена из Италии, где он слишком увлекся «собиранием подарков от благодарного населения».
– Да, Бертье! Массена с его наклонностями вскоре понадобится нам в иной части света, совсем в иной…
Бонапарт не скрыл от общества большие успехи Рейнской армии, личными письмами поздравил Ожеро и других генералов – только не главнокомандующего! Увы, битва при Гогенлиндене стала поводом для глупейшего скандала, в котором, к счастью, не были замешаны ни генерал Моро, ни сам первый консул. Тщеславной теще взбрело в голову, что лавры зятя обязывают Жозефину немедленно принести ей личные поздравления. Не дождавшись Жозефины у себя дома, она сама поехала в Мальмезон, уже распаленная гневом неправедным. Мадам Гюлло прихватила и дочку, но Жозефина, как на грех, в это время принимала ванну: через лакея она просила гостей подождать, пока она приведет себя в порядок. Для тещи это промедление послужило сигнальным выстрелом из пушки:
– Как? Мы, Гюлло, должны ждать, пока она моется?
Забрав пристыженную Александрину, она в ярости покинула Мальмезон и теперь по всему Парижу трезвонила:
– Мы, Гюлло с острова Бурбон, ничуть не хуже этой креолки с Мартиники… Не такая уж она святая, какой притворяется. Мы, Гюлло, по тюрьмам не сидели, а она уже насиделась. Все знают, как она надоела Баррасу, который, чтобы от нее отвязаться, и устроил партию с этим корсиканским прощелыгой. У нее тогда было всего шесть драных юбок, а перчатки она одолжила у Терезы Тальен… Про мою Александрину никто не скажет дурного. Бонапарты хотели бы сбыть Гортензию за моего зятя, но у них ничего не вышло!
Моро приехал в Страсбург, и ему было явно не по себе, когда при жене он обнаружил и тещу. Она стала учить зятя, как лучше действовать, чтобы эти жалкие Бонапарты и Богарне вели себя поскромнее. Моро признался Декану:
– Уверен, вся эта возня с ванной не могла бы возникнуть, если бы Жозефина и мои Гюлло не были креолками. Этот шальной народец всегда вносит в отношения столько страсти и пыла, что мне кажется, легче остричь догола дикую кошку, нежели примирить их… Я целиком на стороне Жозефины!
На тещу он просто цыкнул:
– В чем провинилась гражданка Бонапарт? Только в том, что, не ожидая вас, забралась в ванну, а когда вы явились, она не выскочила из воды нагишом, чтобы скорее перед вами раскланяться! То, что в порядке вещей для нравов колоний, в Париже выглядит смешным и нелепым…
Возникла семейная сцена – с заламыванием рук, с призывами всевышних сил в свидетели. Александрина надула губы, и без того распухшие от слез, а Моро впервые заметил в ее лице наследие грехов предков – что-то негритянское. Жена еще не забыла уроков мадам Кампан и, подавая мужу бульон, выкладывала поверх чашки изящную гирлянду из живых фиалок. Сначала Моро умилялся, потом ему надоело выплевывать лепестки, попавшие в рот вместе с бульоном.
– Не сердись, дорогая, – сказал он. – Мне очень приятна забота обо мне, но ты забываешь, что я солдат, приученный у ночных костров разрывать горячее мясо руками…
* * *
Виктор Лагори отпросился в Париж, и Моро догадывался, что сердце его изныло от любви к мадам Софи Гюго, муж которой служил при штабе Рейнской армии. Лагори вскоре же вернулся в штаб, он рассказал, что полиция Фуше схватила в Опере четырех кинжальщиков, которые подкрадывались к ложе первого консула, чтобы его зарезать.
– Театр в этот день был переполнен, а ведь билет в Оперу стоит десять франков… Всюду говорят, что кинжальщиков подначивали на убийство генералы – Массена и Бернадот!
Массена, смолоду пират и контрабандист, всегда имел склонность к авантюрам, а что касается Бернадота…
– Я думаю, – сказал Моро, – он больше корчит из себя якобинца, нежели является им на самом деле… Да и куда деть Бернадота, если он стал шурином Жозефа Бонапарта?
Прогуливаясь по городу, возле почтовый конторы Страсбурга, где путникам меняли лошадей, Моро встретил русского офицера. Чтобы в низкой карете не помять высокий султан, он вынул его из кивера и укладывал в красивый футляр.
– Какого полка у вас форма?
– Конной гвардии, еще со времен Потемкина.
– Хм. У вас отличный парижский выговор.
– Он и должен быть таковым. Еще ребенком я вывезен родителями от ужасов революции, теперь делаю неплохую карьеру в России… Жерар де Сукантон! – назвался молодой человек. – Мне оказали честь, отправив курьером до Парижа, чтобы передать письма для наших пленных. Заодно я могу навестить в Париже и могилы несчастных родственников.
– А ваша семья пострадала от террора?
– Вероятно, если ничего нам не пишут.
– Ищите их на кладбище Пикпус. Но лучше не искать. Там устроили свалку мусора, а природа сама уже озаботилась, вырастив над мусором кусты яркого шиповника.
Моро не скрывал любопытства: как устроились в России французы-эмигранты, каково к ним отношение в дворянстве и простом народе, где бывают, что едят, что пьют.
– Пьем все и едим все, кроме блинов с черной икрой, вы не представляете, генерал, какая это мерзость! Франция всегда останется для нас прекрасна, как и Европа для тех бедняков, что населяют в Америке берега Огайо и Миссисипи. Вы, наверное, извещены, как мучителен процесс вживания наших соотечественников в Голландии или Испании – они страдальцы! А в России все иначе: кто не принял ее сразу, тот и бежал из нее, осыпая проклятьями, и такие люди навсегда остаются злобными врагами России. Но кто остался, кто вкусил всех прелестей ее безалаберной, но интересной жизни, тот с Россией уже не расстанется и везде ему будет скучно.