– Люди – как снопы: чем больше колотишь, тем больше с них сыплется… Вперед, французы! Нам сам черт не брат…
Передав почту от царя, он был зван к столу самого Наполеона, который неумеренно нахваливал русскую армию:
– Будь я на месте Александра, я бы давно водрузил свой престол посреди Азии. – Потом он разрезал яблоко пополам, передал вторую половину Никите Волконскому. – Мир тоже круглый, – сказал Наполеон. – Россия и Франция всегда будут в дружбе, если разделят Европу, как это яблоко…
На лестнице Волконского нагнал запыхавшийся Дюрок:
– Это вам подарок от нашего императора…
Садясь в карету, князь Никита открыл футляр, в котором лежало дешевенькое колечко с паршивеньким бриллиантиком. Считая такой «дар» оскорблением для офицерской чести, Волконский отдал перстенек конвойному жандарму:
– Возьми, драбант… от русского офицера!
Он поскакал на родину, а Наполеон двинул свою громадную армию через Пиренеи. Недавно свергнув испанскую династию, император решил, что с династией кончилась и сама Испания – тело без головы! К его удивлению, народ имел свою голову на плечах, и эта голова была не хуже королевской. Испания, слабая при Бурбонах, вдруг обрела страшную силу в народной войне – гверилье… Мюрату пришлось разить картечью женщин на улицах Мадрида, вонзать штыки в испанских детей, метавших в него булыжники. Один испанец с навахой в руке бросался на батальон французов и резал их до тех пор, пока не падал замертво… Такова сила гверильи!
Европа взбурлила – радостью, надеждами: героизм испанцев воодушевлял всех; наконец, возмущалась и совесть честных французов, уже предчувствовавших распад своей баснословной империи. Когда все это кончится? Когда Франция перестанет платить честолюбию корсиканца самый страшный налог на свете – кровью? Жозеф Бонапарт удержался на испанском престоле лишь восемь дней и бежал из Мадрида – в ужасе.
– Испания, – утешал его Наполеон, – еще не предел моей власти: с горы Гибралтара мы скоро увидим Африку…
Там, где французы не могли пройти, он слал на смерть эскадроны польских улан: сами порабощенные, они с бесподобной лихостью порабощали других. Гигантские обозы с награбленным добром тащились за армией – наглядное доказательство боевых успехов. Самые безобразные инстинкты (сдерживаемые доселе воспитанием, литературой, религией) император выпускал из людей наружу, как злого джинна из сосуда, и любое зверство поощрял знаками Почетного легиона. Французы занимали города без жителей, деревни без крестьян. Испанцы, уходя в партизаны, рубили бочки с вином, раскалывали кувшины с оливковым маслом. Повстанцев убивали, из их животов выматывали наружу кишки, деревья обвешивали телами гверильясов так, что не выдерживали ветви, но Испания не сдавалась, сопротивление народа усиливалось… Жозеф, растерянный, говорил брату:
– А что дальше? Журдан подсчитал, что мы должны держать корпус в пятьдесят тысяч штыков только для охраны курьерской почты между Мадридом и Парижем… Одумайся! Ты погибнешь сам, с тобою погибнем и все мы.
В декабре Наполеон, довольный, вступил в Мадрид.
– Вы просто не умеете воевать! – накричал он на маршалов. – За что я плачу вам деньги? Я дал вам величие, но всегда могу сделать из вас почтмейстеров.
Ему доложили: офицер из корпуса маршала Сульта – по фамилии Аржантон – сорвал с себя эполеты.
Он не был пьян. Его речь была разумна.
– Почему мы, французы, решили, что мы лучше всех других людей на свете? – спрашивал Аржантон. – Все беды Франции от этого подлого корсиканца. Пока оружие в наших руках, повернем его против Наполеона! Пора уже свергнуть безумного императора и призвать из Филадельфии генерала Моро… Моро, и никого другого, ибо Моро – честный республиканец!
Журдан, искренне желая спасти Аржантона от неминуемой казни, пытался представить его сумасшедшим.
– Нет, – ответил Наполеон, – если этот подонок додумался до возвращения Моро, значит, он не сумасшедший…
Аржантон без страха встретил смерть возгласами:
– Да здравствует Моро! Да здравствует ре…
Плотный залп оборвал последнее слово. Савари сказал, что с казнью поспешили: от таких Аржантонов с их призывами к Моро натянуты потаенные струны – до филадельфов, до Филиппа Буонарроти, даже до генерала Лагори.
– А где же Лагори? – оживился Наполеон.
– Если бы знать… В банкирской конторе Шрамма в Гамбурге вдруг обнаружился вклад на его имя, но затем все денежки куда-то бесследно исчезли. Будем искать…
Имя генерала Моро было исключено из истории, его изъяли изо всех книг, оно преследовалось в печати, знавшие Моро отрекались от знакомства с ним. Каково же было Наполеону прослышать в Мадриде, что испанская хунта, руководящая восстанием народа, послала в Америку страстный призыв именно к генералу Моро – вернись, помоги нам! Савари сказал, что крайне подозрителен и полковник 9-го полка Жак Уде, но он такой опытный конспиратор, что его не уличить.
– Подозрителен и Руже де Лиль… автор «Марсельезы»! Он, кстати, двоюродный брат якобинского генерала Мале.
– Сколько же их… исключительных? – спросил Наполеон.
В дурном настроении, он недолго оставался в Мадриде.
– Все эти хваленые столицы Европы – дерьмо, – было им сказано. – Они падают к моим ногам, как перезрелые орехи.
4. Наши потери – четыре человека
Дабы покончить с брачными химерами Наполеона, Александр срочно «окрутил» сестру Екатерину с принцем Георгом Ольденбургским. Принц был неказистый сморчок, кривобокий, косноязычный, весь в угрях и прыщах. Рядом с ним возвышалась красавица невеста – умная, статная, властная, отлично понимавшая, что ее выдают за этого гугнявого только затем, чтобы ее красота не досталась парижскому «Минотавру».
Коленкуру царь объяснял – даже с юмором:
– Франция не может на меня обижаться. Чем же я виноват, если моя сестрица безумно влюбилась в этого удивительного красавца, принца Ольденбургского?..
Толстой – после Эрфурта – во Францию не вернулся. Его место в Париже с барственной неторопливостью осваивал Куракин, ослепивший Сен-Жермен своими бриллиантами. Нессельроде готовился ехать в Париж – для тайной связи с Талейраном, который за наличные будет продавать все то, что узнает от Фуше. Александра ошеломило известие, что Наполеон вдруг (!) покинул Мадрид и бросился в Париж со скоростью почтового курьера. На приеме в Тюильри он осыпал Талейрана самой отборной бранью. «Вор, мерзавец! – кричал он ему. – Вы всю жизнь занимались предательством… На что рассчитываете теперь? – В каскаде ругани не был забыт и герцог Энгиенский. – А этот несчастный? – вопрошал Наполеон. – Кто, как не вы, подстрекал меня с ним расправиться? Я расколочу вас, как стекло магазинной витрины, я повешу вас на решетке Карусельной площади… Пусть все французы видят, какая вы грязь! Какая вы грязь в шелковых чулках!»
– Все это странно, – сказал царь графу Толстому, передавшему подробности скандала.
Первая мысль была такова: Наполеон что-то узнал о тайном сговоре с Талейраном в Эрфурте, но Толстой выдвинул иную версию, ближе к истине: очевидно, Талейран поступил на содержание к Меттерниху, чтобы секреты Наполеона продать и Австрии.
– Возможно, – сказал царь, – чтобы получить с двух клиентов сразу…
Для русского кабинета был теперь насущен главный мучительный вопрос: если Австрия тоже станет вассальна диктату Наполеона, тогда Россия останется в Европе один на один со всей внушительной мощью Франции.
– Потому-то, – доказывал Румянцев, – мы ныне обязаны поддержать ретивость Вены, даже в нарушение трактатов и Тильзитского и Эрфуртского, пусть их мухи обкакают! Но прежде избавим себя от возни с турками, персами, шведами…
Балтику сковало крепчайшим льдом, Барклай-де-Толли и князь Багратион готовили армию для перехода по льду через море, чтобы, ступив на берега Швеции, принудить Густава IV к миру. Вена прислала в Петербург Карла Шварценберга, имевшего честь быть дважды битым генералом Моро – на Рейне и на Дунае. Человек дурной военной репутации, Шварценберг желал обрести славу дипломата. Перед царем он сознался, что Австрия преисполнена желанием реванша и на этот раз империя Габсбургов подготовилась к войне замечательно:
– Нам уже нестерпимо жить в страхе перед нападением. На этот раз мы первыми нанесем предупреждающий удар, а обстановка на горизонте Европы отмечена благодатными для нас грозами… Стоило Наполеону покинуть Мадрид, как все его маршалы перегрызлись меж собою, в Испании бушует восстание, мужество Сарагосы подает венцом добрый пример!
Румянцев понимал нетерпение Вены, понимал даже искренность Шварценберга: Наполеону предстоит война на трех фронтах сразу: против Австрии, против народа Испании и, наконец, в Португалии, где высаживаются англичане во главе с Веллингтоном. Но Румянцев не скрывал от Шварценберга, что Россия, союзная Франции, должна в случае войны выставить против Австрии свой корпус со стороны Галиции.