Кажется, говоря так, Баграмян даже перекрестился.
* * *
Было три часа ночи, когда Баграмян вдруг навестил Никиту Сергеевича; на глазах начальника штаба были слезы.
— Что там еще? — спросил его Хрущев.
— Наш приказ о переходе к обороне… отменен.
— Кто посмел отменить? — сразу взвинтился Хрущев.
— Маршал. Он, действительно, разговаривал со Сталиным, а после чего велел продолжать наступление, а сам… пошел спать.
Хрущев сумрачно матюгнулся:
— Так когда же этот бардак у нас закончится?
— Я, — попросил его Баграмян, — умоляю вас переговорить с товарищем Сталиным, который наверняка дал нагоняй маршалу, после чего Семен Константинович и отменил свое распоряжение. А далее наступать нельзя, иначе, сами понимаете… катастрофа!
Хрущев, мужик с головой, понимал: сначала Тимошенко водил Сталина за нос, увлекая его на Харьков, а теперь Сталин начал водить Тимошенко — и это опасно. Но понимал Хрущев и другое, опасное уже лично для него: переубеждать Сталина — это значило, что надо заставить Сталина признать свою ошибку, а Сталин признает ошибки за другими, но своих — никогда.
— Сначала позвоню Василевскому, — решил Хрущев.
Но звонок Василевскому ничего не прояснил.
— Товарищ Сталин на ближней даче, — отвечал начальник Генштаба, давая понять, что не он главные вопросы решает. — Да, это его распоряжение… да, на даче… звоните ему… товарищ Сталин счел необходимым… не знаю… желаю успеха.
Хрущев долго собирался с душевными силами.
— Звонить Хозяину, — сказал он Баграмяну, — все равно, что давиться. Но… что поделаешь, если надо?
К телефону на ближней даче Сталина подошел Маленков.
— Подожди, — ответил он Хрущеву, — я сейчас доложу. — Последовала продолжительная пауза, после которой Маленков сказал, что товарищ Сталин говорить не желает. — Он просил тебя сказать мне, что надо, а я ему передам…
Делать нечего. Никита Сергеевич сказал, что нельзя отменять их приказ о переходе армии к обороне, как нельзя и наступать далее, ибо наше наступление отвечает замыслам противника, а в результате всей операции одна дорога — мы сами загоняем свою армию в германский плен.
— Мы и без того растянули линию фронта, — доказывал Хрущев, — а, случись, последует неизбежный удар с левого фланга (от Клейста), так нам кулаков не хватит, чтобы отмахаться…
Маленков, выслушав, просил обождать, переговорил со Сталиным, после чего опять вернулся к аппарату:
— Ты слышишь? — спросил он.
— Слышу, — отозвался Хрущев, замирая.
— Товарищ Сталин сказал, что надо поменьше трепаться, а надо наступать. Хватит уже! Посидели в обороне.
Разговор закончился, а Баграмян разрыдался.
— Все погибло, — говорил он. — На себе я крест уже поставил… мне все равно… Людей! Людей жалко…
В большой стратегии, как и в большой человеческой жизни, случаются страшные трагедии, когда ничего не исправить.
Читатель, надеюсь, уже и сам начал догадываться — кто прав, а кто виноват, и читателю стало уже понятно — почему армия Паулюса вскоре оказалась на Волге!
16. Время искать виноватых
Паулюс навестил в госпитале раненого сына. Он сказал ему, что на полях сражений догорают груды развороченных русских танков. Цитирую слова Паулюса, сохранившиеся в военных архивах Германии:
«Мы взяли в плен русского офицера. Он сказал нам, что маршал Тимошенко однажды приезжал на передовую, чтобы наблюдать танковое сражение: маршал видел наступающих вплотную немцев и свои танки, буквально разнесенные в клочья, на что он только проронил: „Это ужасно!“ После чего ему ничего не оставалось, как молча повернуться и покинуть поле боя».
Этот рассказ Паулюса сыну завершается выводом германских историков: Паулюс не столько был рад своим успехам, сколько был озадачен вопросом: «Какими еще резервами может обладать гидроподобный противник?..»
У гидры, как известно, на месте отрубленной головы сразу вырастают две новые. Но резервов у Тимошенко не было, ибо с первого же дня наступления он стал их транжирить В пламени боев сгорели вторые и даже третьи эшелоны его резервных полков. Утро 16 мая стало последним, когда наши войска еще пытались наступать. На следующий день Тимошенко перебрался подальше от фронта — на левый берег Сев. Донца, расположившись в районе Песков, не оповестив о перемене места ни свою армию, ни южного соседа — Р. Я. Малиновского, — там, в этих Песках, он и затих, армия, по сути дела, лишилась командующего, а где он сам и где искать его — никто не ведал. «Штаб армии, — писал Баграмян, — остался фактически без управления, так как радиосредств не хватало» (точнее — их попросту не было, ибо авиация Рихтгофена гонялась за каждой автомашиной, похожей на походную радиостанцию). Именно 17 мая и случилось то, чего больше всего боялись.
Эвальд Клейст вдруг бросил всю свою танковую армаду вперед, как бы подсекая Барвенковский выступ с южного его основания, как подсекают дерево с комля. После полудня гарнизон Барвенково был размят в жестоком бою; Барвенково оказалось в руках противника. Но в наших штабах об этом до самого вечера ничего не знали. Ничего !..
Вечер этого дня застал Артура Шмидта на позициях близ Балаклеи, когда из сумерек тающего дня вырвался танк, заляпанный дорожною грязью и кровью раздавленных им людей. Моторы он заглушил перед штабной палаткой 6-й армии. Из люка выбрался сухопарый танкист в коротком кителечке, лоснившемся от машинных масел. Рукава его были закатаны до самых локтей, а волосатые руки были сплошь унизаны браслетами разных марок, его пальцы сверкали золотом от обилия обручальных колец.
Он спрыгнул с брони танка на землю и крикнул:
— Дело за вами… Стоит вам ударить со стороны севера, и все русские останутся в нашем оперативном мешке.
— Вы откуда? — спросил Шмидт. — От Виттерсгейма?
Танкист расхохотался:
— Нет, я из группы Эвальда Клейста…
В руке Шмидта щелкнула зажигалка с «прыгающим чертиком».
Он задумчиво раскурил сигарету и засмеялся:
— И чем только мой чертик не шутит!
* * *
Как ни странно, но Сталина намного раньше, нежели Тимошенко, иногда тревожила эта мощная танковая группа Клейста, до поры до времени как бы затаившаяся в степных балках, замаскированная в редких перелесках, но активно «выстреливавшая» отдельные танки в сторону Барвенково… Однажды в присутствии Г. К. Жукова, который разделял его опасения, Сталин созвонился с командованием юго-западного направления и, переговорив с маршалом Тимошенко, отошел от аппарата успокоенный.
— Пока все идет успешно, — убедился Сталин. — И нет никаких причин для прекращения харьковской операции…
Но именно этот мнимый успех вызвал большую озабоченность работников Генерального штаба, которые давно почувствовали, что обстановка под Барвенково и Харьковом складывается не так уж мажорно, как об этом докладывает маршал.
17 мая на пороге сталинского кабинета в Кремле появился генерал-полковник Александр Михайлович Василевский:
— Хотя вы и распорядились, чтобы Генштаб не вмешивался в дела главкома Тимошенко, я все-таки решил вмешаться.
Сталин поднес спичку к своей легендарной трубке, но спичка догорела в его пальцах, он так и не раскурил трубку.
— Что вас беспокоит, товарищ Василевский?
— Беспокоит именно то, что совсем не волнует командование юго-западным направлением: группировка танков Клейста. Она подпирает с юга Славянск и всю ударную группу армий, силящуюся вырваться из мышеловки Барвенковского выступа…
— Вы разве хорошо знаете обстановку на юге?
— Она критическая! — запальчиво сказал Василевский. — Могу выразиться иначе — она попросту угрожающая. Тем более что дельных резервов мы в этом районе не имеем.
Разговор Сталина с Василевским происходил в то время, когда о прорыве танков Клейста к Барвенково они оба еще ничего не знали. Верховный Главнокомандующий предпочитал в эти тревожные дни не подписывать приказы своим именем, чтобы не оставаться потом виноватым в принятых решениях, — он укрывался за общим и расплывчатым определением слова «Ставка» (а там как хочешь, так и понимай — кто в Ставке умный, а кто глупый).
Пройдясь вдоль стола, Сталин подумал перед ответом:
— Товарищ Тимошенко резервов у нас и не просит. Он хорошо обходится своими силами… А что вы предлагаете?
Что мог предложить Василевский? Самое разумное.
— Немедленно, — сказал он, — прекратить наступление на юге и все силы развернуть назад — для отражения танкового удара со стороны Клейста. Если мы, Товарищ Сталин, не сделаем это сегодня, то завтра будет уже поздно.
Было поздно не завтра, а уже сегодня.
— Вы так думаете, товарищ Василевский?
— Уверен.
Сталин открыл графин с водою и закрыл его снова
— Хорошо. Я еще переговорю с товарищем Тимошенко…
Но это был как раз тот уникальный случай, когда в Генштабе лучше знали обстановку на юге, нежели в безвестных Песках, где укрывался маршал Тимошенко, думавший в это время не о том, как спасать армию, а как ему избежать гнева Верховного.
— Хорошо, — повторил Сталин, — сначала выслушаем товарища Тимошенко, с мнением которого нам нельзя не считаться.
И хотя Александр Михайлович видел, что зыбкая чаша доверия Сталина склоняется в пользу докладов Тимошенко, он, Василевский, решил продолжать свой диалог с Верховным, чтобы спасти армии, спасти знамена, спасти технику.