Можно бы ещё и ещё цитировать, но довольно! Дадим взгляду углубиться в прошлое и пройтись по тогдашней пылающей карте нашей страны, представить себе эти живые человеческие местности, не названные в трибунальской брошюре. Каждое взятие города в ходе гражданской войны отмечалось не только ружейными дымками во дворе ЧК, но и бессонными заседаниями трибунала. И для того, чтоб эту пулю получить, не надо было непременно быть белым офицером, сенатором, помещиком, монахом, кадетом или эсером. Лишь белых мягких немозолистых рук в те годы было совершенно довольно для расстрельного приговора. Но можно догадаться, что в Ижевске или Воткинске, Ярославле или Муроме, Козлове или Тамбове мятежи недёшево обошлись и корявым рукам. В тех свитках — внесудебной расправы и расправы судебной — если они когда-нибудь перед нами опадут, удивительнее всего будет число простых крестьян. Потому что нет числа крестьянским волнениям и восстаниям с 18-го по 21-й год, хотя не украсили они цветных листов "Истории гражданской войны", никто не фотографировал и для кино не снимал эти возбуждённые толпы с кольями, вилами и топорами, идущие на пулемёты, а потом со связанными руками —
(Крестьянские восстания ещё с 1918 года обозначали словом «кулацкие», ибо не могли же
обещаниями, клеветой и угрозами заставлял принимать участие в этих восстаниях".
Но — что ж обещательней, чем лозунги комбеда? что ж угрозней, чем пулеметы ЧОНа (Частей Особого Назначения)!
А сколько ещё затягивало в те жернова совсем случайных, ну совсем случайных людей, уничтожение которых составляет неизбежную половину сути всякой стреляющей революции?
Вот дело толстовца И. Е-ва, 1919, рассказанное им самим сегодня. Ещё и в 1968 фамилии написать нельзя.
При объявлении всеобщей обязательной мобилизации в Красную Армию (через год после: "Долой войну! Штык в землю! По домам!") в одной только Рязанской губернии до сентября 1919 было "выловлено и отправлено на фронт 54.697 дезертиров" (а сколько-то ещё на месте пристреляно для примера). Е-в же не дезертировал вовсе, а открыто отказывался от военной службы по религиозным соображениям. Он мобилизован насильно, но в казармах не берёт оружия, не ходит на занятия. Возмущённый комиссар части передаёт его в ЧК с запискою: "не признаёт советской власти". Допрос. За столом трое, перед каждым по нагану. "Видели мы таких героев, сейчас на колени упадешь! Немедленно соглашайся воевать, иначе тут и застрелим!" Но Е-в твёрд: он не может воевать, он — приверженец свободного христианства. Передаётся его дело в рязанский городской ревтрибунал.
Открытое заседание, в зале — человек сто. Любезный старенький адвокат. Учёный обвинитель (слово «прокурор» запрещено до 1922) Никольский, тоже старый юрист. Один из заседателей пытается выяснить у подсудимого его воззрения ("как же вы, представитель трудящегося народа, можете разделять взгляды аристократа графа Толстого?"), председатель трибунала обрывает и не даёт выяснить. Ссора.
Заседатель— Вот вы не хотите убивать людей и отговариваете других. Но белые начали войну, а вы нам мешаете защищаться. Вот мы отправим вас к Колчаку, проповедуйте там своё непротивление!
Е-в— Куда отправите, туда и поеду.
Обвинитель— Трибунал должен заниматься не всяким уголовным деянием, а только контрреволюционным. По составу преступления требую передать это дело в народный суд.
Председатель— Ха! Деяние! Ишь ты, какой законник! Мы руководствуемся не законами, а нашей революционной совестью!
Обвинитель— Я настаиваю, чтобы вы внесли моё требование в протокол.
Защитник— Я присоединяюсь к обвинителю. Дело должно слушаться в обычном суде.
Председатель— Вот старый дурак! Где его выискали?
Защитник— Сорок лет работаю адвокатом, а такое оскорбление слышу первый раз. Занесите в протокол.
), славного обвинителя величайших процессов, а потом разоблачённого лютого врага народа Н. В. Крыленки.
И если всё-таки хотим мы провести наш краткий обзор гласных процессов, если затягивает нас искус глотнуть судебного воздуха первых послереволюционных лет — нам надо суметь прочесть эту книгу. Другого не дано. А недостающее всё, а провинциальное всё надо восполнить мысленно.
Разумеется, предпочли бы мы увидеть стенограммы тех процессов, услышать загробно драматические голоса тех первых подсудимых и тех первых адвокатов, когда ещё никто не мог предвидеть, в каком неумолимом череду будет всё это проглатываться — и с этими ревтрибунальцами вместе.
Однако, объясняет Крыленко, издать стенограммы
— так неужто на всех суды заводить?)
Вот и рассказывай ладком да порядком о судебных процессах тех лет…
Но важные принципы мы всё-таки узнаём. Например, сообщает нам верховный обвинитель, что ВЦИК имеет право вмешиваться в любое судебное дело. "ВЦИК милует и казнитпо своему усмотрению неограниченно " (стр. 13, курсив наш. — А. С.). Например, приговор к 6 месяцам заменял на 10 лет (и, как понимает читатель, для этого весь ВЦИК не собирался на пленум, а поправлял приговор, скажем, Свердлов в кабинете). Всё это, объясняет Крыленко, "выгодно отличает нашу систему от фальшивой теории разделения властей" (стр.14), теории о независимости судебной власти. (Верно, говорил и Свердлов: "Это хорошо, что у нас законодательная и исполнительная власть не разделены, как на Западе, глухой стеной. Все проблемы можно быстро решать" . Особенно по телефону.)