* * *
Конечно, в нашем Генштабе знали, что Гитлер устроил в вермахте «генеральную чистку», удалив в отставку сразу 35 генералов, а сам он взял на себя главнокомандование сухопутными войсками; наверное, до нашей разведки дошли и слова фюрера, сказанные им в этот момент:
– Катастрофа двенадцатого года с Наполеоном со мною не повторится, ибо я все продумал заранее…
После битвы под Москвою, после ударов у Тихвина и Ростова, когда всем стало ясно, что перелом в войне обозначился, Сталин вдруг снова возгордился, в глубине души, очевидно, уже примеривая к себе чин великого полководца. Перед всем народом он заявил, что 1942 год станет годом окончательного разгрома гитлеровской армии, но оспаривать эти иллюзии никто не осмелился.
– Гитлеру уже никогда не оправиться, – утверждал он, – и перед нами откроется прямая дорога на Берлин…
5 января в Ставке Верховного Главнокомандования было созвано ответственное совещание. Выслушав доклад Шапошникова о положении на фронтах, Сталин сказал:
– Немцы никак не были готовы воевать с нами зимою, а сейчас их командование в растерянности после поражения под Москвой, и настал выгодный момент для общего наступления Красной Армии.
Общего? Вот в это не слишком-то верилось.
План был составлен заранее: отогнать захватчиков как можно далее от Москвы, деблокировать Ленинград, вымиравший от голода и обстрелов, на Юго-Западном направлении, которым командовал маршал С. К. Тимошенко, следовало освободить Харьков и весь промышленный район Донбасса. Тимошенко из Воронежа, где располагался штаб его армий, горячо заверял Ставку, что у него все продумано, и Сталин верил в заверения маршала.
– Товарищ Тимошенко, – говорил он, – обязуется прижать группу Клейста к берегам Азовского моря и сбросить ее в воду – вместе со всеми его танками…
Жуков был согласен с тем, что наступление в центре фронтов следует продолжать, чтобы избавить столицу от угрозы, «но, – вспоминал он позже об этом совещании, – для успешного исхода дела необходимо пополнить войска личным составом, боевой техникой… Что касается наступления наших войск под Ленинградом и на Юго-Западном направлении, то там наши войска стоят перед серьезной обороной противника».
– Они, – доказывал Жуков, – не смогут прорвать оборону, сами измотаются и понесут большие, ничем не оправданные потери… Враг еще не сломлен, до коренного поворота в войне нам еще далеко, а положение на фронтах неустойчивое…
Такая осторожная точка зрения никак не устраивала Сталина, это было видно по его поведению, и, кажется, присутствующие, поглядывая на вождя, Жукова поддерживать не станут. За годы непомерного раздувания авторитета Сталина был выработан негласный, но непреложный принцип: «Там, наверху, лучше нас знают». Но теперь он подменялся принципом новой чеканки: «На месте виднее», и Сталин решил вдруг перестроиться, откровенно примкнув к этому принципу.
– Нам, – вдруг заявил он, – совсем нет смысла не доверять товарищу Тимошенко и членам Военного совета его Юго-Западного направления. Товарищ Тимошенко как раз за то, чтобы наступать! Надо, – подчеркнул Сталин, – как можно скорее перемалывать немцев, чтобы они не смогли наступать весною. Мы, – настаивал он, – заставим врага израсходовать свои резервы еще до весны и обеспечим полный разгром гитлеровцев уже летом этого года.
Ссылка вождя на тот принцип, что «на месте виднее», его глубокая вера в таланты маршала Тимошенко заставила Жукова не возражать, а после совещания Шапошников сказал ему:
– Голубчик, вы, пожалуй, напрасно тут спорили, ибо вопрос о ближайшем прорыве к Харькову одобрен вождем заранее…
Георгий Константинович вспылил:
– Тогда зачем же спрашивали мое мнение?
– Не знаю, не знаю, голубчик! – сказал Борис Михайлович и тяжело вздохнул…
Через пять дней после этого совещания Ставка обратилась к командованию с особой директивой, отмечая просчеты и недостатки в наступлении под Москвой, – и, таким образом, критический отзыв Шапошникова, который охладил боевой задор генерала П. И. Батова, оправдывался строгим тоном самой директивы, которая признавала, что удар под Москвою мог бы оказаться сильнее и намного решительнее. Порочная полевая тактика с ее «индивидуальными ячейками», удобными для кротов, была уже отвергнута. Директива, наоборот, призывала командиров уплотнять боевые порядки, не боясь даже разрывов по фронту. От командующих Ставка требовала не растянутости армий, а, напротив, создания мощных пробивных группировок… Все это, конечно, хорошо!
20 января разведка Генштаба доложила в Ставку, что из двухмесячного отпуска по болезни на русском фронте снова появился генерал-полковник барон Максимилиан Вейхс, которого во время отдыха его в Германии не коснулась опала Гитлера.
– Вейхс… что за птица? – спросил Сталин.
– Вейхс командует Второй армией, ранее подчиненной группе «Юг» фельдмаршала Вальтера Рейхенау. Ничем не примечательный генерал, каких у Гитлера много. Если уж кого и бояться на юге, так это Клейста с его мощной танковой группировкой.
– Хорошо… буду бояться, – хмыкнул Сталин шутливо.
– Еще одна короткая информация, которая вас, товарищ Сталин, может быть, и заинтересует: в командование Шестой армией вступает генерал-лейтенант Фридрих-Вильгельм Паулюс.
– А это еще кто такой? – удивился Сталин…
– Так кто же этот Паулюс? – переспросил Сталин.
Москва еще не знала, что судьба Рейхенау решена.
* * *
«Чистка» была продлена Гитлером до самого апреля.
Старый фельдмаршал фон Лееб, будучи не в силах покорить Ленинград, не стал ждать пинка от фюрера и сам запросил отставки. Гитлер метался в поисках выхода. В январе он распорядился, чтобы технический контроль на военных заводах не придирался к качеству:
– Нам сейчас не до полировки брони, была бы броня… В декабре, – продолжал он, – силы вермахта и корабли флота высосали из меня все нормы горючего уже за январь и февраль нового года. Значит, на одной нефти Плоешти мы далеко не ускачем. Нам срочно необходима вся нефть Кавказа! Наконец, моссульская нефть Ирака по качеству не уступает бакинской…
В неудачах под Москвою он обвинял немецкий народ. «Если представить, – записывали стенографистки, – что Фридриху Великому противостояли силы в двенадцать раз больше, то мы должны назвать себя не иначе как… дерьмо!» Сейчас ему, как никогда, жаждалось нападения Японии на СССР. Хироси Осима, токийский посол в Берлине, выслушал от Гитлера целую речь:
– Инициатива снова будет в наших руках… летом! Как только установится хорошая погода, мы возобновим наступление на Кавказ, и это направление я буду считать главнейшим. Перевалив через Кавказский хребет, мы выйдем к нефтяным источникам Азербайджана, Месопотамии и всего Персидского залива. Москва и Ленинград будут уничтожены. Ждите от меня лета…
В семье Паулюсов появилась какая-то нервозность, Елена-Констанца говорила, что ее гнетут предчувствия чего-то неотвратимого, но сам Паулюс, внешне оставаясь спокойным, приписывал волнения жены только сложной беременности дочери. Между тем зять его, барон Альфред Кутченбах, часто спрашивал – не исчерпал ли вермахт свои возможности?
– Нет, – отвечал Паулюс. – Однако Риббентроп уже пытался уговорить фюрера, чтобы тот предложил мир Советам, но фюрер сказал, что об этом надо было думать в июле сорок первого, а не сейчас – с забинтованной мордой… Я полагаю, – рассуждал Паулюс, – что, объявив Америке войну, фюрер попросту издал вопль о помощи: лучше придите вы, пока не явились русские.
– Это немыслимо! – удивился зять.
– Немыслимо, но вполне вероятно, если учитывать, что наш фюрер в политике трафаретами не мыслит…
Дизельным «Нибелунгом» он вместе с Гальдером отбыл в Пруссию, приехали в «Вольфшанце» утром, когда Гитлер еще спал, и потому Гальдер предложил Паулюсу подышать свежим воздухом. На тихой лесной тропинке они долго наблюдали за прыжками белок.