В половине второго раздался телефоный звонок. Звонил Стенсил.
— Стенсила только что подстрелили, — сообщил он.
Ну и ну, частный сыщик!
— С тобой все в порядке? Ты где? — Он дал ей адрес — восточное окончание Восьмидесятых улиц. — Сиди и жди. Мы сейчас приедем.
— Он не может сесть, понимаешь? — И повесил трубку.
— Пойдемте, — сказала она, хватая плащ. — Смешно, захватывающе и страшно! Стенсила ранили, пока он проверял догадку.
Фу присвистнул и хихикнул:
— И догадка начала отстреливаться.
Стенсил звонил из венгерского кафетерия на Йорк-авеню, известного под названием "Венгерский кафетерий". В этот час единственными посетителями были две престарелые дамы и полицейский не при исполнении. У женщины за прилавком были помидоровые щечки, а с лица не сходила улыбка — она, похоже, относилась к тому типу продавщиц, которые всегда дают добавку бедным взрослеющим мальчикам и питают материнские чувства к бродягам, предлагая им бесплатные наполнители к кофе, хотя на самом деле в этом районе жили лишь богатые детки, а бродяги попадали сюда чисто случайно и, сознавая это, спешили "гулять дальше".
Стенсил чувствовал себя неловко: возможно, ему грозила опасность. Несколько дробинок из первого заряда (от второго он хитроумно увернулся, плюхнувшись на дно трубы) рикошетом угодили ему в левую ягодицу. Нельзя сказать, чтобы ему не терпелось присесть. Сложив водонепроницаемый костюм и маску возле берегового устоя на Ист-Ривер- драйв, он причесался и разгладил одежду у ближайшей лужи под ртутным светом. Ему было интересно — насколько презентабельно он выглядит. Не очень хорошо, что здесь сидит этот полицейский.
Стенсил вышел из телефонной будки и осторожно поместил свою правую ягодицу на стул у стойки. Он старался не моргать, надеясь, что внешность человека средних лет послужит оправданием сыплющемуся песочку. Он заказал чашку кофе, закурил сигарету и отметил, что рука больше не дрожит. Пламя от спички сияло чистым светом, имело коническую форму и не колыхалось. "Стенсил, ты крут, — сказал он себе. — Но Боже мой, как они умудрилились добраться до тебя?"
И это было хуже всего. Стенсил встретился с Цайтсуссом совершенно случайно по пути к Рэйчел. Пересекая Колумбус-авеню, он заметил на противоположном тротуаре пару нестройных шеренг, к которым с пламенной речью обращался Цайтсусс. Стенсила очаровывали любые организованные формирования, особенно нерегулярные. А эти походили на революционеров.
Он прешел через улицу. Шеренги уже развалились, и люди разбрелись. Цайтсусс стоял, наблюдая за ними, потом обернулся и увидел Стенсила. Свет на востоке отражался в линзах очков Цайтсусса и делал их бледными и пустыми.
— Ты опоздал! — окликнул его Цайтсусс.
"Наверное, и впрямь опоздал, — подумал Стенсил. — На много лет."
— Видишь бригадира Шмяка? Вон тот парень в клетчатой рубахе.
Тут Стенсил осознал, что он уже три дня не брился и в течение того же времени спал прямо в одежде. Не зная, что и думать, даже готовясь к поражению, он подошел к Цайтсуссу, улыбнувшись министерство-иностранных-деловской улыбкой своего отца.
— Я не ищу работу, — произнес он.
— Ты — лайми, — сказал Цайтсусс. — Последний лайми, который у нас работал, мочил аллигаторов голыми руками. Вы — ребята что надо. Почему бы тебе один денек не попробовать?
Естественно, Стенсил спросил — что, собственно, попробовать, — и контакт был налажен. Вскоре они уже сидели в конторе, занимаемой Цайтсуссом на паях с какой-то невнятной расчетной группой, и разговаривали о канализации. Стенсил вспомнил, что в одном из парижских досье содержалось интервью с бывшим служащим Collecteurs Generaux, работавшим в канализации под бульваром Сен-Мишель. Тот человек, хоть и немолодой, отличался потрясающей памятью и рассказывал, как незадолго до начала Первой мировой во время одного из обходов, совершаемых им раз в полмесяца по средам, встретил женщину, и она вполне могла оказаться В. Поскольку Стенсилу уже один раз повезло с канализацией, то он решил, что еще попытка не помешает. Бригада вышла на перерыв. Время едва перевалило за полдень. Шел дождь, и завязался разговор вокруг канализационных историй. Немногочисленные «старики» делились воспоминаниями. Не прошло и часа, как кто-то упомянул о Веронике — любовнице священника, мечтавшей стать монахиней, имя которой в дневниках обозначалось инициалом.
Стенсил был убедителен и обаятелен, несмотря на мятый костюм и небритую бороду. Он уговорил их взять его вниз, и, когда они уже спустились, понял, что должен идти дальше. Но куда? Все, что он хотел увидеть — Приход Фэринга, — он уже увидел.
Полицейский ушел двумя чашками позже, а еще через пять минут появились Рэйчел, Фу и Свин. Они все набились в «Плимут» Фу, и тот предложил отправиться в «Ложку». Свин был обеими руками за. Рэйчел — благослови, Боже, ее сердце — не стала устраивать сцен и задавать вопросов. Вдвоем со Стенсилом они вышли за два квартала от ее дома, а Фу помчался дальше по Драйву. Снова начался дождь. За всю дорогу Рэйчел сказала единственную фразу: "Представляю, как болит твоя задница". Она произнесла ее сквозь длинные ресницы и улыбку школьницы, и следующие десять секунд Стенсилу чувствовал себя старым пердуном, за которого, возможно, его и держала Рэйчел.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
в которой Профейн возвращается на уровень улицы
I
Женщины всегда врывались в жизнь шлемиля Профейна подобно несчастным случаям — порвавшимся шнуркам, разбитым тарелкам, булавкам в новых рубахах. Фина не оказалась исключением. Поначалу Профейн подумал, что для Фины он не более, чем бесплотный объект плотского милосердия, всего лишь средство получить милость и индульгенцию, член бесчисленной компании раненых зверюшек, уличных бродяг — близких к смерти и потерянных для Бога.
Но как обычно, Профейн ошибался. Первые симптомы он заметил во время безрадостного торжества, устроенного Анхелем и Джеронимо в честь его первой охоты. В тот день они втроем работали в ночь и вернулись в дом семейства Мендоза около пяти утра.
— Надевай костюм, — сказал Анхель.
— У меня его нет, — ответил Профейн.
Ему выдали костюм Анхеля. Костюм был мал, и Профейн чувствовал себя смешным.
— Говоря по правде, — сказал он, — мое единственное желание сейчас поспать.
— Спать днем?! — воскликнул Джеронимо. — Ха-ха! Да ты с ума спятил! Сейчас найдем cono.
В комнату вошла Фина — заспанная и теплая после постели; услышав, что они устраивают праздник, она решила присоединиться. Фина работала секретаршей с восьми до полпятого, но сейчас сидела на больничном. Анхель ужасно смутился. Это было все равно, что записывать сестру в cono. Джеронимо предложил позвать Долорес и Пилар — знакомых девушек. Девушки — это не cono. Анхель посветлел.
Вшестером они двинулись в ночной клуб на Сто двадцать пятой улице, где заказали «галло» со льдом. Небольшая группа — вибрафоны и ритм-секция — вяло наигрывала что-то в углу. Они учились в одной школе с Анхелем, Финой и Джеронимо. В перерывах музыканты подсаживались к ним. Все изрядно захмелели и принялись кидаться друг в друга кусочками льда. Все говорили на испанском, а Профейн откликался на итало-американском, который он слышал в семье еще ребенком. Коммуникация между ними оценивалась процентов, эдак, в десять, но всем было наплевать: Профейн считался лишь почетным гостем.
Вскоре сонливость ушла из глаз Фины, и от вина они засияли. Фина стала меньше болтать и почти все время, улыбаясь, смотрела на Профейна. Он чувствовал себя неловко. Выяснилсь, что у вибрафониста Дельгадо завтра свадьба, но он теперь засомневался. Вокруг женитьбы разгорелась яростная и бесцельная дискуссия — за и против. Пока все шумно спорили, Фина наклонилась к Профейну. Их головы коснулись, и она прошептала: «Бенито». Ее дыхание было легким и кислым от вина.
— Хосефина, — польщенный, кивнул он в ответ. У него начинала болеть голова. Фина так и сидела, прижавшись лбом к его виску, пока музыканты вновь не вышли на сцену. Джеронимо схватил ее и увел танцевать. Толстая и дружелюбная Долорес пригласила Профейна. — Non poso ballare, — сказал он. No puedo bailar, — поправила она и рывком поставила его на ноги. Мир заполнили звуки неодушевленных твердых мозолей, ударяемых о неодушевленную натянутую кожу, звуки бьющего по металлу войлока и перестуки палочек. Разумеется он не умел танцевать. Все время мешали туфли. Долорес, выплясывавшая чуть ли не на другом конце площадки, ничего не замечала. Тут в дверях началась суматоха, и в кафе с шумом вторглось с полдюжины подростков в куртках с надписью «Плейбой». А музыка все стучала и звенела. Профейн скинул туфли — старые черные мокасины Джеронимо — и, оставшись в носках, сконцентрировался на танце. Вскоре Долорес вновь приблизилась к нему, и пятью секундами позже ее острый каблучок врезался ему прямо в ногу. Профейн слишком устал, чтобы заорать. Он похромал к угловому столику, залез под него и уснул. Следующее, что он увидел, было слепящим солнечным светом. Они несли его, будто гроб, по Амстердам-авеню и распевали: "Mierda. Mierda. Mierda…"