Впоследствии я была, разумеется, возмущена постыдными рассказами о Сартре, якобы впавшем в маразм, сфабрикованными людьми из его ближайшего окружения, я отказывалась читать их воспоминания, зато я не забыла его голоса, смеха, его ума, мужества и доброты. Вряд ли я когда-нибудь оправлюсь от удара, каким стала для меня его смерть. Потому что порой не знаю, что мне делать. Что думать. Потому что, кроме этого мужчины, сраженного бедой, нет никого, кто мог бы меня наставить на путь истинный, никого, кому бы я могла верить.
Сартр родился 21 июня 1905-го, а я – 21 мая 1935-го. Однако не думаю – впрочем, мне этого и не хочется, – что проживу без него на этой планете еще целых тридцать лет.
а посему называю те книги, которые в первую очередь послужили моему открытию самой себя – не только как читателя, но и, в особенности, самой себя как живого существа, – куда в большей степени, нежели открытию их авторов. Я искала в них мораль, созвучную моей, мысль, которая предвосхитила бы мою собственную, – и все это благодаря тому восхищению вкупе с самолюбованием, к каким приводят некоторые книги, прочитанные в соответствующем возрасте. И лишь позже, много позже я отказалась от благородной, но мелодраматичной роли привилегированного читателя, какую избрала для себя, и открыла литературу и ее подлинных героев – писателей. Иными словами, много позже судьба Жюльена Сореля стала волновать меня сильнее моей собственной. Точно так же в личной жизни я далеко не сразу научилась, глядя в глаза любимого, искать в них не свое приукрашенное отражение, а подлинную суть его натуры.
* * *
«Яства земные» оказались первой из этих трех библий, написанных – мне было это совершенно очевидно – для меня, чуть ли не мною, первой книгой, указавшей мне, кто я есть в глубине души и чем хотела, чем могла бы стать. Андре Жид – ее автор и мой крестный отец; в таком родстве нынче уже признаются не слишком охотно, а объявлять его книгу своей настольной просто даже смешно. Зато я точно помню, что прочла ее первые фразы – первые наставления к Натанаелю, – вдыхая аромат цветущей акации.
То лето мы проводили в Дофине. Оно выдалось дождливым, и мне было очень скучно – я впала в лирическую меланхолию, свойственную только детям, заточенным в деревенском доме, в то время как за окнами повисла пелена дождя. В тот день – первый погожий денек после проливных дождей, выйдя из дома, я шла по дороге, обсаженной акацией, зажав под мышкой книгу. В те годы в этой деревне рос могучий тополь, который потом, конечно же, срубили под корень, а освободившуюся территорию разбили на участки; таков уж закон нашего времени, но, когда я вновь приехала туда, мне это, конечно же, разбило сердце. Так уж случилось, что именно в тени этого исполина благодаря Андре Жиду мне раскрылась жизнь – во всей ее полноте и крайностях; открылось все, о чем я смутно догадывалась чуть ли не с рождения. Открытие это привело меня в неописуемый восторг. Мириады изумрудно-зеленых листочков тополиной кроны трепетали высоко над моей головой, и каждый листик в отдельности, казалось, сулил мне частицу счастья, которым меня непременно одарит литература. Но прежде чем взобраться на макушку этого удивительного дерева и сорвать плоды высшего наслаждения книгами, мне еще предстояло срывать, один за другим, тысячи календарных листков своей жизни. А поскольку я не представляла себе, что человек стареет или даже зреет, чтение стало для меня еще одним удовольствием в числе всех тех, что окружали меня с детства: лошади, лица, автомобили, слава, книги, восхищенные взгляды, море, лодки, поцелуи, ночные авиарейсы и многое, многое другое – все, что способно объять необузданное и сентиментальное воображение подростка.
Много позже я случайно перечитала Жида, и на меня снова повеяло ароматом акации, и мне снова померещился мой тополь, но на этот раз я просто-напросто подумала: «Ничего, сильно пишет». Ведь грому и молнии тоже случается наносить свои удары мимо цели.
* * *
Вслед за Андре Жидом пришел Альбер Камю – «Человек бунтующий». Два или три месяца назад я утратила веру в Бога и все еще глупо и опасливо гордилась собой. Произошло это в Лурде, куда меня привезли случайно, и, тоже случайно, однажды на заутрене я увидела рядом с собой рыдающую девочку – мою сверстницу, прикованную к инвалидному креслу, похоже, до конца дней своих. Я испытала чувство отвращения ко всемогущему Богу, дозволяющему подобный кошмар. В порыве праведного гнева я гордо отринула Бога, исключила его из своей жизни, которая в те годы наполовину протекала в религиозных пансионах. Сей мировоззренческий кризис лишил меня аппетита в обед, а вечером в гостиничном номере навел на мрачные размышления о перспективе жизни на нашей Земле без Бога, о мире без справедливости, жалости и Божьей благодати, в котором отныне мне предстоит жить (весь этот ужас я и по сей день не осознала полностью, хотя получаю тому все новые подтверждения). Два месяца я не могла оправиться, как после тяжелой болезни, от своего бесповоротного решения – отторжения всемогущего Бога, а главное – потери одного из «потому что» в ответ на все возможные вопросы. Вот почему для меня стало таким облегчением открытие «Человека бунтующего». Я услышала внушающий доверие голос Камю, который тоже посвящает свой трактат этой трудной теме: жизнь в отсутствие Бога. «В отсутствие бога возник Человек, – поведал мне этот добрый мечтатель, – и заменил его». Так человек дал мне ответ на все вопросы, возникающие от нерадения бога.
* * *
Кажется, шел февраль. Дело было в горах, меня в очередной раз выгнали с занятий по географии: за три месяца в моем пансионе это стало уже ритуалом. Я прихватила лыжи и отправилась на горные склоны, в ту пору еще сохранявшие первозданный вид: никаких тебе подъемников, кресельных подвесных дорог, никакой пиццерии (опять жалобная песнь нашего времени!) – словом, речь идет о склонах Виллар-де-Ланса. Я сидела на своей теплой куртке в одной рубашке мужского покроя, так как было очень жарко, несмотря на легкий ветерок, который сдувал снег вокруг меня, выметал его как порошок из ложбинок и относил вниз, к аллеям, где он собирался в сугробы и где мне суждено было приземлиться головой вперед примерно полчаса спустя. Но мне было хорошо; я накаталась на лыжах, ноги, руки и спина гудели, я дышала полной грудью, чувствуя, как солнце просушивает мои волосы и кожу. Я ощущала себя хозяйкой своего тела, своих лыж, своей жизни – владелицей всего мира, наслаждалась одиночеством под ярко-голубым небом, и мне было на удивление безразлично, что оно опустело. Человеческие существа, их дух, их противоречия, жар их сердец, их нервы, терзания, желания, удачи и неудачи, воля, страсть – все это ожидало меня чуть пониже, чуть подальше, чуть позднее – ведь мне было всего лишь четырнадцать лет, и прежде чем я попробую на вкус этот век, стану в нем на прочную ногу, мне предстояло прожить еще два или три года сладкого ничегонеделания – два изумительных года я буду притворяться, что учусь, а на самом деле буду читать, стараться понять, предчувствовать и предвкушать чудесное будущее. «Чего же мне еще просить у Бога?» – насмешливо спрашивала я себя.
И что мог сделать мне Бог, коль скоро я уже родилась, мое сердце бьется, перекачивая горячую кровь, тело живет, белый и скользкий склон расстилается под моими ногами, стоит мне хорошенько оттолкнуться. И если даже я упаду на спуске, всегда найдутся мужчины с горячим сердцем, из жарких стран, найдутся друзья, человеческие существа, первый – Альбер Камю, защитник слабых, борец за справедливость; он верит в человека, в его гуманное начало, знает, в чем смысл нашего бытия, и готов напомнить о нем мне, если я его ненароком позабуду. В этот конкретный момент я верила не столько в человечество, сколько в человека по имени Альбер Камю, который так хорошо владел пером и чье фото на супере являло мне привлекательное лицо настоящего мужчины. Вполне возможно, что отсутствие Бога меня беспокоило бы больше, окажись Камю лысым – однако же нет. «Человека бунтующего» я потом перечитала и более чем утвердилась в своем первом впечатлении: он и вправду попадал точно в цель и, похоже, вправду доверял человеческой натуре.