Её больше интересовала жизнь интеллектуальная и духовная, нежели чувственно-плотская. Тепло, светло, книгами шкафы набиты в два ряда, холодильник полон, дочь – отличница, чего ещё желать женщине? Ничего. Не существует на всём белом свете ничего такого, чего ещё могла бы желать женщина, абсолютно равнодушная к счастью. Есть люди, равнодушные к Парижу лишь по факту того, что ни разу там не были. Встречаются особи, совершенно индифферентные к шуму океанского прибоя исключительно на том основании, что они его никогда не слышали. Так можно ли обвинять женщину в том, что она была счастлива незнанием счастья?
Леночка же теперь стала абсолютно законченно счастлива. Своей беременностью. И родами – как апогеем. Она ощущала себя Богом Творящим. И ей было совершенно неважно, что люди в белом решили исключить неведомый ей пока «потужной» неизвестными ей «щипцами». Это было так же для неё не важно, как человек – биологический отец её ребёнка. Мало ли что сподвигло Бога на создание этого мира. Главное – что мир был создан и не было больше «тьмы над бездною». И мир этот был женским. По образу и подобию своему она создавала девочку, чтобы та «владычествовала над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землёю, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле»
. Она была уверена в том, что это девочка.
Не было у Леночки Ивановой, в отличие от Лены Ситниковой, лепившей себя из глины мужской – отцовской, мальчишеской или юношеской, – любви, иного образа и подобия. Отцы, мальчики, подростки, юноши, мужчины были ей так же неизвестны, как строителям пирамид вентиляционные системы в их современном виде. Имхотеп создал куда более совершенную систему воздухопроводов безо всяких алюминиевых, цинковых и прочих цветно-металлических труб, и уж тем более без всяких кнопок, тыкание в которые приводит к направленному движению электронов.
Девочки, на её, Леночки Ивановой, не тронутое мужской инвазией мироощущение, были более совершенной, единственно возможной, естественно натуральной формой существования белковых тел в этом мире. Сам же межполовой экзерсис, крайне неприятный и суетливый, она восприняла с рассудочностью прораба, расписавшегося в накладной о доставке арматуры для фундамента. В отличие от мамы Леночка даже на время не влюбилась. Какой там. Она имени случайного донора спермы не знала. К тому же он был иностранец накануне отъезда на родину – есть свои прелести на факультете иностранных языков. И белый, слава романо-германским, галльским и скандинавским богам! Рассказать такое матушке?.. Увольте!
Ультразвуковое «предвидение» было ещё не общедоступно, и «начинающая богиня» Леночка пребывала в полной уверенности в сотворении себе подобной.
Но божество, ответственное за эмбриогенез, распорядилось иначе. Стоит ли искать в этом скрытый «вольтеровский» смысл?
Если вы не умеете читать чертежи, то гармония пространства предстанет перед вами хаосом линий. Если вы не умеете читать, то ясное и простое слово будет увидено вами как ряд таинственных знаков. Если вы не умеете, то или учитесь, или не тратьте зря время Учителя.
– Как ты себя чувствуешь? – Пётр Александрович положил руку на тугой, напряжённый в непроизвольном сокращении гладкой маточной мускулатуры, живот Леночки Ивановой.
– Больно!
– Человеку телесному больно приходить в этот мир. Человеку телесному больно быть проводником в этот мир. Человеку телесному больно быть вместилищем этого мира. Пока есть тело – телу больно.
– Очень больно! И тошнит!
– «Очень» – это не нестерпимо. А нестерпимой боли не бывает. «Нестерпимой» боли тело не чувствует, потому что «отключается» от чувствительности на время или навсегда. Пока больно – терпимо. Тошнит, потому что канал открывается. Родовой канал. Толчки, каналы. Бесконечные каналы. При стремительных пространственно-временных перемещениях всегда тошнит. Потому что законы гравитации начинают своё тягостное действие там, где начинается плоть. Плоть к плоти. Но мы сейчас уколем тебе спазмолитик. Отличное изобретение. Он расширит сосуды, и тебе станет немного легче находиться в собственном теле. А ещё лучше – ходи. Просто ходи. Лежать – значит подчиняться законам земного притяжения. Подчиняться рабски. Не можешь летать – хотя бы ходи.
– Пётр Александрович, когда вы держите руку на животе, становится легче…
– О да. Я сам по себе ходячий спазмолитик. – Он улыбнулся. – Но, к сожалению, я не могу просидеть около тебя всё время родов, как бы я этого ни хотел.
Пётр Александрович вынул из кармана халата деревянную трубку, приложил её к животу и замер на несколько мгновений. Потом позвал акушерку, что-то сказал ей, та набрала шприц и, дождавшись окончания очередной схватки, ловко ввела Леночке в вену тёплый живительный коктейль. Действительно, стало намного легче.
– Ну, девочки, рожайте понемногу. Я скоро вернусь.
Русоволосый ладный доктор вышел из родзала, оставив после себя удивительный светящийся, быстро рассеявшийся свет.
«Показалось… Близорукость. И лекарства», – отмахнулась от странного ощущения, воспитанная в лучших традициях кондового марксистско-ленинского материализма советская студентка Леночка Иванова.
* * *
– Вот что, Евгений Иванович. За двое суток всему научиться невозможно, а вот сломаться – запросто. Писарей у меня хватает, так что давай, дуй отсюда. Адрес Поляковой в журнале резервных доноров. Там же телефон. Но знаешь что? Не звони. Она дома. В лучшем случае – одна. В ещё лучшем – у неё гости. Тем быстрее расставятся точки над «i». – Пётр Александрович был против обыкновения очень серьёзен. – А я устал немного. Посплю, пока есть возможность.
– До свидания, Пётр Александрович. И спасибо.
– Не за что.
– Есть за что. Вы верите в любовь с первого взгляда?
– Дурак ты, Евгений Иванович. Стал бы я… Впрочем, достаточно! Идите, молодой человек. Идите, не сворачивая. Всё в ваших руках. Мудрость – главное оружие воина. А она – беспола, как апрельский ирис в пустыне, что скрывает пирамиду от глаз смертных. Всё. До завтра.
Женька спустился в подвал, в раздевалку для интернов, – тесное, заваленное старой мебелью затхлое помещение между вечной лужей и дырой перехода в главный корпус. Ученики – сродни послушникам. Никто и никогда не будет создавать им комфортные бытовые условия. Честно говоря, врачебная раздевалка особо не отличалась от ученической. Она и врачебной-то не была. Раздевалка персонала.
И санитарки, и акушерки, и медсёстры, и врачи меняли цивильную одежду на ритуальные белые халаты и разноцветные пижамы в похожем, чуть большем помещении, где плотными рядами стояли пеналы разной степени перекошенности, похожие на детсадовские шкафчики, только без ёжиков и клубничек. На большинстве висели замочки. Там, в призрачной недоступности, находилось личное пространство, куда на время работы укладывались верхняя одежда, уличная обувь, головные уборы и не только. Туда же летела всё ещё студенческая сумка-баул Чуприненкова. С ней он после дежурства нёсся на рынок закупать картошку и прочую нехитрую провизию. Давно сидел «на приколе» ритуальный плюшевый зверь-оберег Поляковой. Здесь же прятал спасительную поллитру анестезиолог Потапов.
Во врачебных шкафчиках почти всегда можно обнаружить «запасную» маску, бахилы, заначки вечно дефицитной бумаги формата А-4, клей-карандаш, разнофасонные шариковые ручки, иногда протекавшие, в лучшем случае на рабочую одежду, в худшем – на дорогостоящие, как правило новые, джинсы; руководство по акушерским кровотечениям и последний приказ Минздрава, размноженный для изучения, но так ни разу и не прочитанный. И если в тёплые времена года в шкафчиках ещё удавалось навести хоть какой-нибудь порядок, то в холодный период, весьма длительный в наших широтах, аккуратистами оставались единицы. Рано или поздно смирялся любой и накануне закрытия родильного дома на плановую помывку просто-напросто выгребал из шкафчика всё. Или не выгребал. Чтобы, вернувшись после отпуска, обнаружить покрытую штукатурной пылью бумагу, флазелиновый чепчик с запахом шпатлёвки и пачку памперсов из гуманитарной помощи, выпрошенной у старшей медсестры детского отделения для новорождённого племянника, уже месяц тому научившегося проситься на горшок.
Официальным правом переоблачаться более-менее цивилизованно обладали лишь главврачи и начмеды – у них были собственные кабинеты, удалённые от лечебно-диагностических отделений. Негласно в своих же кабинетах, расположенных непосредственно под юрисдикцией санитарно-эпидемиологического режима, раздевались и заведующие.
В любую погоду шумно топал в свою почти домашнюю нору, хаотично заваленную бумагами, книгами и дипломами, Бойцов. Вешал мокрую от снега куртку прямо за холодильник – у него у единственного стоял всегда полный личный персональный рефрижератор, где запотевшая бутылка водки соседствовала с флаконом плазмы.