Когда мы шли вниз на окончательные подписи-печати, он тихо спросил:
— Как думаете, оставят?..
— Трудно сказать. От разного зависит. И от человека, кто решает, и от общей ситуации, — ответил я, подумав, что все услышанное от Лунгаря может быть чистой правдой, а может — и полной ложью, и никакой он не прапорщик Лунгарь, а какой-нибудь Фомка Хромой, или беглый растратчик, или просто хитрый человек, которому все осточертело, он по путевке приехал в Германию, спрятал паспорт и теперь пытается внедриться в страну с черного входа. Все могло быть. И всего могло не быть. И мне стало ясно, почему следователи во всех людях видят лгунов, врачи — больных, а психиатры — сумасшедших.
3. Добрые люди
Дорогой друг, долго не писал, потому что по разным врачам таскался. К ухогорлоносу ходил из-за шума в голове, тут все по-прежнему неясно. Да и как можно лечить то, чего не видно, рукой не пощупать и скальпелем не разрезать?.. И что лечить: уши, мозг, сердце или душу — тоже непонятно. Ухогорлонос, похожий со своим зеркальцем на сумасшедшего марсианина, дал порошки и сообщил, что шум в башке от стресса может быть, а это значит, я — очень чувствительная и нервная натура, ибо у толстокожих этого шума, «тиннитусом» называемого, нет и быть не может. Это, конечно, приятно слышать, да делу мало помогает.
После ухогорлоноса поволокся к поясничнику — что-то нерв защемило, когда ящики с водкой перетаскивали (к выставке готовились). С тех пор согнут, как Вольтер за богохульства. Плеврит, ишиас, люмбаго, поцелуй тещи, язычок дьявола, выстрел ведьмы, а может, и похуже что-нибудь, вроде смещения позвонков или выхода костного мозга из ямки. В общем, вскрытие покажет. Только правильно люди говорят: после сорока лет все болезни — хронические, так что и гавкать нечего. Рука ноет — скажи спасибо, что не живот. Живот болит — хорошо, что не рак. Рак обнаружили — отлично, что голову поездом не отрезало. Вот на таком балансе и висим. Вошли в минерально-каменный возраст: в костях — соли, в почках — камни, в мочеточнике — песок, во рту — металл, а в заднице огнедышащий клин геморроя.
Поясничник таблетки дал от боли, с кодеином. Думаю, зачем лекарству пропадать?.. Таблетки растворил в воде и через кофейный фильтр пропустил, кристаллики остались, их и принял (водкой запив для лучшего растворения), так что могу уже перед телевизором сидеть, новости и «В мире животных» смотреть и с тобой мыслями делиться. А что жалуюсь на шумы, боли, кости и соли — так это ведь каждому мыслящему человеку приятно слышать, что у ближнего тоже что-то болит. И не от злобы, заметь, а из чувства справедливости: если у меня болит, то почему у ближнего не должно тоже болеть, что я, рыжий?.. Даже, говорят, Фома Аквинский — на что уж жалостливый и хороший человек был, — и тот рад бывал, когда к нему прихожане с подагрой или гангреной приползали. Он начинал им про свои болячки рассказывать — и тем вылечивал. И люди довольны, что не только у них, но и у такого человека, как Фома, тоже свои проблемы имеются. И нечего на Бога роптать, а лучше меньше алкоголя и соленого жрать. Блажная собака и на небо лает. Ну, не буду больше о болячках, надоело.
Приехал в лагерь как всегда — в начале восьмого. Не успел бирбауха поприветствовать, как он мне с одобрительными ухмылками спешит время прихода отметить:
— Все, ваше время затикало. Теперь можно не торопиться, счетчик пишет.
В комнате переводчиков еще темно. Я зажег свет и сел за стол. Минут двадцать никого не было в пустых коридорах, потом появился невысокий юркий очкарик с нервным лицом и сообщил, что его зовут Марк, что фрау Грюн больна и он сегодня заменяет ее. Передав папку и сказав, что работать мне сегодня со Шнайдером, он пошел открывать «музыкальную гостиную».
В тонкой папке — две бумажки: справка из полиции Дюссельдорфа и анкета с данными; на фото — угрюмое лошадиное лицо с короткой стрижкой.
Я повертел в руках чистый бланк, куда надо было переносить эти данные.
— Зачем вообще это все еще раз у него переспрашивать? — спросил я у Марка. — Беженцы сами эти данные дают?.. Зачем еще раз одно и то же спрашивать?..
Марк сверкнул очками:
— То, что в сопроводиловке, это наспех записано в полиции. А вот что он сейчас скажет и что вы запишете — это уже в дело и суд идет, окончательный вариант. Надо очень внимательно слушать. Все оговорки тут же фиксировать и сообщать коллеге, который ведет интервью.
Потап Орлов — массивен, угрюм, прыщав, деревенский парень с грубым черепом, сонными глазами и большими кистями рук; неуклюж и медлительно-тяжел в движениях, будто каждый раз пуды перетаскивает. Одет в какие-то темные робы. Тупо смотрит в одну точку, руки держит за спиной.
Пока мазалась краска и готовилась бумага, мы сели за стол.
— Имя у тебя редкое, — сказал я ему.
Он потупился:
— От деда.
Все данные были правильны, только пункт «вероисповедание» вызвал у него слабый протест:
— Не православный я. Сектанты мы.
— Какая секта?
— По комнатам сидим — книги читаем, молимся. — Он говорил нехотя, односложно, неразборчиво, иногда скороговоркой.
— Адвентисты? Субботники? Духоборы?
— Не знаю. Убивать — грех. Воровать — грех. Молиться и работать.
Он переложил по столу руки в заусенцах, мозолях, пятнах, с грязными ногтями:
— Оружие держать — грех. Бог не велит. Нельзя.
— Пишите «Свидетель Иеговы», — посоветовал Марк, узнав, в чем дело.
Я сказал об этом Потапу.
— Пойдет, — ответил он. — А вы кто?
— Переводчик. Буду помогать тебе с немцами сотрудничать, — сказал я и подумал, что за подобную фразу в свое время и в своем месте нас обоих расстреляли бы без суда и следствия.
— Понял, — сказал он и опустил голову, сжал кисти рук в большой кулак и молча ждал. Было в нем что-то покорно-рабское, молчаливое, гнетущее…
— Спросите его, кем он был на родине? — обхватив двумя руками здоровенный палец, спросил Марк, начиная снимать отпечатки и опасливо отстраняясь от верзилы Потапа.
— Мамке в огороде помогал, — флегматично ответил тот.
— Как его зовут?.. Топ-тап?.. — переспросил Марк. — Иван — знаю, Андрей знаю, Борис — знаю. Топтап — не слышал.
— Старинное имя, — пояснил я.
— Чего немцу надо? — сонно исподлобья посмотрел на меня Потап. Он вообще предпочитал глаза держать полуприкрытыми.
— Имя твое ему очень понравилось. Не слышал никогда. А родителей как зовут?
— Отец Пров, один дед Демьян, другой Потап. Дядька Кузьма, а брат Феофан, — безучастно ответил он. — Обед здесь когда, не знаете?
Я не знал, а Марк язвительно ответил, что об этом еще рано думать, сейчас на вопросы отвечать надо, а вообще обед с двенадцати до четырнадцати.
Шнайдер встретил нас улыбкой и кофе. Его загорелое лицо казалось розоватым под седым серым бобриком, который он часто и ласково потирал и гладил.
— Слыхали по телевизору: в Англии на вокзале пятерых румын поймали, с трехмесячным ребенком умудрились под поездом в каком-то отсеке для угля из Франции в Англию по Евротуннелю проехать. А поезд этот 300 километров в час мчится, между прочим, и сто раз перед отправкой осматривается… Кто это у нас сегодня?.. Дезертир?..
Услышав знакомое слово, Потап кивнул и уставился в стол, за который сел с большим трудом: стол маленький, а он массивен и неповоротлив.
Шнайдер цепко пару раз взглянул на него и сказал негромко:
— Я думаю, нам предстоит выслушать тяжелую историю нежелания служить в армии. Понятно, кто же хочет?.. В молодости и я не хотел. А вы?
— У нас в Академии художеств военной кафедры не было. Мне пришлось откупиться от военкомата, — сказал я.
— Понимаю. Когда это было? В середине семидесятых?.. Тогда дисциплина в армии была уже ослаблена… Ну, надо начинать. Давайте впишем время, — он взял мой обходной лист, черкнул на нем цифры и принялся настраивать диктофон, я долил в чашку кофе, а Потап смотрел на свои черные кулаки, полузакрыв глаза и покачиваясь, так что Шнайдер осторожно спросил у меня:
— Ему плохо?.. Может быть, он чем-нибудь болен?.. Спросите у него.
Я перевел.
— Нет, — отозвался Потап. — Что-то голова болит, в сон тянет. Я, когда мал был, на бахче упал, балдой прямо об арбуз. С тех пор болею.
— А чем?
— Болями болею. Несчастный человек.
Шнайдер вздохнул:
— Ясно. Здоровых и счастливых я еще за этим столом не видел, — и щелкнул включателем.
Анкетные данные скупы и коротки:
— В школу ходил… Учился плохо… Ничего не помню… Потом дома был, мамке помогал. Голова болит, сил нет… Народу в дому много, по комнатам сидят и молятся. Чего еще сказать?..
Пока мы с ним вписывали в протокол имена всех братьев-сестер, Шнайдер выключил диктофон, вытащил лупу, атлас, поискал нужную страницу и углубился в нее.
— Спросите у него, сколько времени надо было ехать от его села до Ростова?