– Ничего, – произнесла Кларисса каким-то странным, бесцветным голосом.
А затем, словно повинуясь чему-то, против чего ее воля и ее решимость бессильны, она наклонилась к Жюльену, слилась с ним в долгом поцелуе, а оторвалась от него лишь для того, чтобы повернуть ключ в замке, потушить свет и, вернувшись к нему, раздеться в темноте.
Через час Жюльен с перевязанной рукой уже находился в баре в обществе Эдмы и Дориаччи, которые дожидались его выхода с чисто женским состраданием, а он воспринимал это сострадание с чисто мужским удовольствием. Кларисса, находившаяся рядом с ним, не говорила ничего.
– Какая жалость, что вам не удалось побывать в Картахене!.. – воскликнула Эдма Боте-Лебреш. – Ладно, в конце концов, увидите Аликанте.
– Не думаю, что для меня найдется более красивый город, чем Картахена, – улыбаясь, проговорил Жюльен чуть жалобным тоном выздоравливающего, который он взял, заметив, как увеличивает его престиж наличие повязки.
Кларисса, с опущенной головой, с волосами, сверкающими на свету, казалось, сожалела о своей маске, об этом жутком макияже, который, по крайней мере, не дал бы посторонним заметить, как она краснеет. А Дориаччи глядела на ее румянец с интересом, отчего он становился еще ярче.
– Отлично, отлично, – с улыбкой произнесла она.
И, протянув свои пухлые, мясистые ручки поверх кресла-качалки, она похлопала ими по рукам подавленной Клариссы. Дива внушала ей страх или, по крайней мере, столь явно угнетала ее, что Жюльену хотелось прижать ее к сердцу, тем самым выказав свое наивное и бесстыдное восхищение. И очередной раз, наверное, чуть ли не десятый за этот вечер, он вынужден был обуздывать это желание, отказываться от него. «Было безумием ложиться с ней в постель», – подумал он. И взволнованный, несчастный, он пожаловался Клариссе, как он целых два часа тосковал, погружаясь в сладостные воспоминания, прежде чем вновь ее не встретил.
– Пока я только представлял себе ваше тело и вас самих, – пробормотал он с упреком, – меня терзало лишь мое воображение, а теперь к нему прибавились и воспоминания, а это уже настоящая пытка!
Бледная Кларисса, побелев еще больше, смотрела на него увлажненными и блестящими глазами, ничего не отвечая, а Жюльен почувствовал, что готов провалиться сквозь землю из-за своей грубой выходки.
– Прошу прощения, – проговорил он. – Я прошу у вас прощения. Мне вас ужасно недостает… Мне хочется все время следовать за вами, видеть вас, пусть даже не имея возможности до вас дотронуться… Я тоскую без вас, Кларисса, уже два часа, словно два месяца.
– Я тоже, – заявила Кларисса, – но мне не следовало вновь встречаться с вами.
Жюльен уже сожалел о том, что позволил Чарли Болленже реализовывать своего Марке: он опасался, что этот ловкий притворщик по прибытии в Канны от всего откажется. Но могло случиться и так, что именно в Каннах Жюльену придется бежать в ближайший банк и класть туда двадцать пять миллионов, вырученных за картину, из которых – увы! – половину придется срочно перевести своему техасцу, зато, слава богу, вторая половина поступит целиком и полностью в его распоряжение и позволит проводить время в любовных утехах с Клариссой. «Ну, пока еще есть время и впереди несколько остановок», – думал он, полагая, что еще сумеет убедить Клариссу уйти к нему – задача столь же трудоемкая, как и поиск средств для ее осуществления.
Он знал по собственному опыту, что возможность приобрести Марке заведомо приведет в восторг пассажиров «Нарцисса». Среди богатых страсть выгодно обделывать дела столь же живуча, сколь и бессмысленна. Причем возможности их в этом отношении поистине безграничны, и получение скидки на одну пару перчаток в галантерейном магазинчике интересует их не меньше, чем скидка на соболя на рю де ла Пэ, а финансовое положение галантерейного магазинчика для них столь же безразлично, что и состояние дел крупного меховщика.
Таким образом, приобретение картины в этом узком кругу богачей становится одним из наиболее азартных «деловых мероприятий», где можно играть на гигантской разнице между деньгами, уплаченными затравленному художнику и полученными от той или иной галереи, чей снобизм следует заранее специально разжечь. Обделывать такого рода делишки можно весьма элегантно, выгадывая на неведении или безвыходном положении несчастного продавца, загнанного в угол, и выплачивая лишь половину реальной стоимости полотна, и получая за это же самое полотно сумму, десятикратно превышающую его стоимость, скажем, на аукционе у Сотби, когда за картиной начинает охотиться какой-нибудь богатый судовладелец или некий музей. В обоих случаях движущими силами являются тщеславие и алчность; если же брать только первый случай, сделка все равно выгодна для этих Мидасов. Но если бы они задумывались заранее, то пришли бы к выводу, что сделка может оказаться и невыгодной, если картина вдруг окажется непродаваемой (ни за двойную, ни за тройную цену первоначального приобретения), и тогда выяснилось бы, что эта картина им совершенно не нужна. Им просто не приходит в голову, что на самом-то деле они просто-напросто связывают свои прекрасные денежки, вкладывая их в картины, которые им не нравятся и которых они не понимают. Зато благодаря существованию такой профессии, как похитители художественных ценностей, есть, слава богу, возможность спрятать приобретение в специальный сейф, откуда оно будет извлечено лишь тогда, когда владелец решит доверить это полотно какому-либо музею… И любители живописи, заглянув в каталог, увидят, к примеру, надпись крохотными черными буковками: «Из частной коллекции Боте-Лебрешей» (не менее шикарна и совсем краткая справка: «Из частной коллекции»). При этом публика, разглядывая картину, на которую ее владельцы так ни разу и не взглянули как следует, станет восторгаться художественным вкусом ее хозяев, в глубине души вовсе не уверенных в художественной ценности своего приобретения, а вовсе не их деловым чутьем, в наличии коего они абсолютно уверены.
По крайней мере, именно этой теории придерживался Жюльен, опиравшийся о леерное ограждение и любовавшийся серо-голубым морем, на краю которого их поджидал порт Беджайя. Прочие же пассажиры, разместившиеся по шезлонгам как придется, в художественном беспорядке, этим утром демонстрировали друг другу утомленные лица и синяки под глазами – следствие бессонницы, понятной или не очень. Красные глаза Симона Бежара, усталый облик Клариссы и морщины на щеках самого Жюльена мало соответствовали идеалу безмятежного покоя, обещанному «Поттэн». Одна лишь Ольга, румяная и свежая, сидевшая в некотором отдалении и притворявшаяся, что с увлечением читает посмертные мемуары некоего политического деятеля (который еще при жизни был человеком смертельно скучным), изображала хорошую мину при неведомо какой игре. А располагавшийся неподалеку от нее Андреа, которому черный свитер придавал печальный облик романтического влюбленного, больше, чем когда бы то ни было, напоминал сына века (само собой разумеется, девятнадцатого). Что касается Дориаччи, то она, глядя назад, то и дело издавала звуки, напоминавшие глухое рычание вроде того, что вырывалось из пасти Фушии, и весьма далекое от колоратурных переливов. Она курила сигарету за сигаретой, а затем швыряла окурок за окурком безо всякого злого умысла, но и без всякого зазрения совести под ноги Арману Боте-Лебрешу; тот же всякий раз вынужден был приподниматься в шезлонге, вытягивая ногу, и растирать его своим лакированным ботинком… Казалось, что в воздухе нависает некая угроза; и это при том, что погода была ясная, а воздух пропитан запахом изюма, земли, раскаленной добела, соли и жареного кофе, что выдавало близость Африки.
Даже Эдма, которая смеялась, разговаривая с Жюльеном и то и дело бросая на Клариссу ласковый взгляд свекрови, даже сама Эдма ощущала, как непроизвольно напрягаются мускулы ее лица и шеи, что служило для нее признаком надвигающейся грозы. Время от времени она подносила руку к лицу, словно желая снять напряжение.
Арман Боте-Лебреш, несмотря на присущий ему практицизм, поддался импульсам, исходящим от Эдмы, и тоже отдался во власть тревожных предчувствий. Несомненно, именно эти предчувствия заставляли его рассеянно и без всякого раздражения гасить один за другим длинные окурки Дивы. Что же касается Летюийе, разыгрывавшего, как всегда по утрам, роль журналиста-полиглота, то он время от времени отрывал глаза от заголовков испанских, итальянских, английских или болгарских газет, чтобы бросить на абсолютно синее и абсолютно спокойное море подозрительный взгляд, словно дожидался, когда же из глубин появится, как в рассказе Терамена, страшное чудовище, погубившее Ипполита. Симону Бежару, игравшему с самим собой в «четыреста двадцать одно», так и не удавалось прогнать меланхолию, которая, казалось, даже усиливалась, когда на зеленой дорожке подскакивали кости, падая затем с монотонным и надоедливым стуком. Появление Чарли пробудило у пассажиров некоторый интерес, однако он тут же и угас, уступив место всеобщей мрачной заторможенности.
Она достигла крайней степени к тому моменту, когда на другом конце палубы показались капитан Элледок и маэстро Кройце, прохаживающиеся широким, мерным шагом, и у пассажиров вновь вспыхнула надежда на приятное разнообразие. Увы! Эти двое тоже не сумели оживить атмосферу, и Чарли сделал последнюю попытку, подозвав бармена, но и это не помогло: все стали заказывать фруктовые соки и минеральную воду, так что даже двойной сухой мартини Симона Бежара не изменил общей унылой картины. Тут не тихий ангел пролетел, судя по всему, их пролетел целый легион.
Внезапно Дориаччи защелкнула сумочку с громким стуком, до того громким, что он привлек к себе внимание даже самых рассеянных: сняв солнечные очки со стразами на дужках, она бросила на присутствующих горящий взор и яростно прикусила губу своими белыми зубами (эту перламутровую белизну можно было приобрести в одном-единственном месте: у доктора Томпсона в Беверли-Хиллз, штат Калифорния).
– Это судно действительно комфортабельно, что верно, то верно, однако публика на нем достойна сожаления, – решительно объявила она. – Мы с маэстро Гансом-Гельмутом Кройце уже шесть дней находимся в окружении глухих, причем эти глухие невежественны и претенциозны! Возможно, маэстро Кройце и называют «грубым мужланом», но лучше быть таковым, чем жалкими крохотными мужичонками, которых полно на этой или на любой другой палубе.