Надо сказать, что пока в речи хранителя не содержалось ничего нового, кроме того, что в стенах Главного Архива впервые прозвучало нечто вроде торжественного символа веры, обнародования принципов. Единообразные умы чиновников формировались главным образом службой и сначала отшлифовывались с большой точностью и строгостью, но затем, в следующих поколениях, вероятно от исторической усталости самой институции, стали случаться и множиться, происходить и повторяться известные нам случаи забвения служебного долга, предосудительные даже с точки зрения благожелательнейшего из судей. Затронутое за живое чиновничество подумало было, что это и станет центральной темой нежданной лекции, но очень скоро осознало всю меру своего заблуждения и не замедлило оказаться обманутым в своих ожиданиях. А вот если бы дало себе труд повнимательнее всмотреться в физиономию начальника и, главное, — в выражение ее, то сразу поняло бы, что цель нотации — не повышение дисциплины, не укрепление порядка, не общая выволочка, ибо в любом из этих случаев слова его хлестали бы не хуже оплеух, а на лице застыло бы презрительное безразличие. Меж тем ни единой из этих верных примет не имелось, и шеф вел себя и говорил подобно тому, кто, привыкнув к неизменным и постоянным победам, вдруг оказался лицом к лицу с противником, далеко превосходящим его силами. И вскоре кое-кто и прежде всего — замы и один старший делопроизводитель, которым показалось, будто последняя фраза возвещает немедленное пришествие эры модернизации, а о ней много уже велось досужих разговоров за стенами Главного Архива, вынуждены были в растерянности признаться в своей ошибке. Хранитель меж тем продолжал: Не дайте сбить себя с толку беспочвенными умствованиями относительно того, что упомянутые мной пытливые мысли суть те, что откроют наши двери для новшеств и новаций, нет, на это не стоит тратить мыслительные усилия, достаточно позвать специалиста в этой области, чтобы через двадцать четыре часа это здание заполнила разнообразная машинерия. Как ни горько мне вам об этом сообщать, как ни сильно будет ваше удивление, а возможно, и негодование, но на эти мысли меня навел именно один из основополагающих аспектов традиции, существующей в Главном Архиве, а именно — распределение живых и мертвых в пространстве, настоятельнейшая необходимость строгого разграничения тех и других, причем речь идет о распределении не только в разных отделах архива, но и в разных зонах нашего здания. Прошелестевший после этих слов легчайший ропоток заставил заподозрить, что это вдруг обрела звучание единая мысль озадаченных чиновников, да чем другим мог он быть, если никто из всей аудитории рта не осмеливался раскрыть. Понимаю, продолжал шеф, как вас всех это удивит, понимаю, потому что и сам сперва воспринял эту идею как ересь, хуже того — почувствовал себя виновным в осквернении памяти всех, кто занимал этот пост до меня, тех, кто трудился там, где теперь трудитесь вы, однако необоримая сила очевидности побуждает меня сбросить гнет традиции, той самой традиции, которую я всю свою жизнь считал нерушимой. И к осознанию этого я пришел не случайно, не по наитию. Дважды за тот срок, что я возглавляю Главный Архив, я получал предупреждения, но не обращал на них особого внимания, хотя теперь понимаю, что они торили путь для третьего, самого последнего по времени предупреждения, но о нем я по известным мне причинам распространяться не намерен. Итак, первый случай, как все вы, надо полагать, помните, произошел, когда один из моих заместителей, здесь, кстати, присутствующий, предложил переустроить архив мертвых с тем, чтобы давние покойники находились подальше, а новопреставленные — поближе. Из-за огромного объема требовавшихся для этого работ, а также из-за недостаточной численности персонала предложение было сочтено неосуществимым и демонстративно отвергнуто, да еще в таких выражениях, о которых я предпочел бы забыть, причем еще больше мне бы хотелось, чтобы о них забыл автор идеи. Упомянутый зам покраснел от удовольствия, обернулся, показываясь, а когда вновь оказался лицом к шефу, слегка наклонил голову, как бы говоря: Ну, будешь теперь слушать, что умные-то люди говорят. Хранитель продолжал: Я тогда не понял, что за этой идеей, которая показалась абсурдной, да с точки зрения оперативной таковой и была, таилось поистине революционное прозрение, невольное, разумеется, неосознанное, интуитивное, но от того не менее поразительное. Разумеется, более осмысленная идея и не могла зародиться в голове моего заместителя, но я, как хранитель, просто обязан был в силу своих должностных обязанностей и просто житейской опытности немедленно понять подоплеку этого вздорного на первый взгляд замысла. На этот раз зам оборачиваться не стал, а напротив — понуро опустил упомянутую голову, так что если пренебрежительный отзыв и вызвал краску на его щеках, то никто этого не заметил. Шеф помолчал, перевел дыхание и продолжил: Второй случай произошел с тем исследователем геральдики, который пропал в архиве мертвых и только через неделю, когда мы уже отчаялись найти его живым, был обнаружен едва ли не при смерти. Поскольку речь шла о происшествии из разряда тех, что случаются довольно часто, ибо, полагаю, нет никого, кому хотя бы однажды не пришлось заблудиться там, я ограничился тем, что принял должные меры предосторожности, специальным распоряжением запретив отправляться в архив без ариадниной нити, как в классическом и, если позволено будет сказать, довольно ироническом духе именуем мы шнур, лежащий в ящике моего письменного стола. А о том, что меры эти оказались более чем уместны и своевременны, свидетельствует тот факт, что с этих пор ни одного подобного или хотя бы схожего происшествия не отмечено. Вы вправе спросить, какие выводы в контексте моего нынешнего сообщения должен был бы я извлечь из дела этого специалиста по геральдике, и я отвечу вам с полной самокритичностью, что если бы недавно возникшие новые обстоятельства не заставили меня задуматься об этом, то я никогда бы не осознал в полной мере двойную нелепость отделения мертвых от живых. Прежде всего это абсурдно с точки зрения архивистики, ибо если нужно найти мертвых, то искать их лучше всего там, где находятся живые, благо эти последние, будучи живыми, постоянно у нас перед глазами, а во-вторых, и с точки зрения мемуаристики, ибо если бы мертвые не находились среди живых, то были бы рано или поздно, но неизбежно в конце концов позабыты, и тогда, уж простите мне вульгарность выражения, черта с два найдешь их, как понадобятся, что, кстати, тоже рано или поздно, но обязательно происходит. И хочу довести до сведения всех присутствующих без различия служебного ранга, занимаемой должности и личных обстоятельств, что говорю сейчас исключительно о нашем Главном Архиве, а не о мире в целом, где ради того, чтобы сохранить физическое и душевное здоровье живых, мертвых принято предавать, земле, я хочу сказать, предавать. Однако возьму на себя смелость заметить, что именно она, забота о гигиене и душевном здравии, требует, чтобы мы, сотрудники Главного Архива Управления ЗАГС, мы, составляющие и запускающие в оборот документы о жизни и смерти, должны собрать в одном едином архиве, который назовем просто историческим, живых и мертвых, сделав их неразлучными хотя бы здесь, если уж за стенами нашего учреждения закон, обычай и страх не допускают это. И отныне во вверенном мне ведомстве вводится новый порядок, согласно коему, во-первых, мертвые будут пребывать там же, в тех же хранилищах, где находились при жизни, и, во-вторых, постепенно, шаг за шагом, досье за досье, документ за документом, от последних — к более давним, будет проводиться воссоединение мертвых в архиве прошлого, который вскоре станет объединенным архивом настоящего. Отдаю себе отчет, что этот шаг потребует многих десятилетий, что не только нас с вами, но, скорей всего, и следующего поколения не будет на свете к тому моменту, когда обтрепанные, изъеденные молью, потемневшие от вековой пыли бумаги вернутся в тот мир, откуда они по жестокой и никому не нужной прихоти были когда-то отторгнуты. И подобно тому, как смерть есть последний плод, произведенный желанием забыть, так и желание помнить сможет даровать нам вечную жизнь. Пожалуй, вы не без хитроумия ответили бы, если бы, конечно, мне было бы интересно ваше мнение, что эта вечная жизнь уже ничего не даст тем, кто умер. А я на это скажу, что так рассуждать может лишь человек, не видящий дальше собственного носа. И в этом случае я, если бы, конечно, счел нужным отвечать, ответил бы, что говорю здесь только о жизни, а не о смерти, а если вы не поняли этого раньше, то лишь потому, что вообще не способны понимать что бы то ни было.
Благоговение, с которым присутствующие внимали речи своего начальника, было грубо нарушено сарказмом его последних слов. Хранитель вновь сделался всем давно и хорошо известным шефом, надменно насмешливым в обращении, беспощадно резким в суждениях, неумолимым ревнителем Дисциплины, что довольно скоро выяснилось из его дальнейших слов. Исключительно в ваших, а никак не в моих интересах могу еще добавить, что совершите величайшую в жизни ошибку, если расцените как слабохарактерность, как ослабление моей власти то, что я обращаюсь к вам с открытой душой и делюсь своими сокровенными помыслами. Я не приказал попросту, не вдаваясь в объяснения, как позволяют мне мои полномочия, объединить архивы лишь потому, что хочу, чтобы вы уразумели глубинные причины моего решения, потому что хочу, чтобы предстоящая всем вам работа выполнялась с воодушевлением людей, созидающих нечто новое и прекрасное, а не с бездушным механическим усердием бюрократов, перекладывающих бумажки с места на место. Дисциплина в нашем Главном Архиве останется такой же строгой, как и прежде, никаких отвлечений, ни единого слова, не имеющего самого что ни на есть прямого отношения к делу, никаких опозданий, никакого разгильдяйства, никаких небрежностей как в поведении, так и во внешнем виде. Сеньор Жозе подумал: Это он про меня, я же небрит, но не слишком встревожился, может быть, это к нему относится, а может быть, сказано так, вообще, но на всякий случай очень медленно пригнул голову, подобно школьнику, который не выучил урок и боится, как бы не вызвали к доске. Речь вроде бы завершилась, но никто не осмеливался шевельнуться, и все ожидали, что вот сейчас отдан будет приказ вернуться к работе, а потому и удивились так сильно, когда хранитель звучно и отрывисто вызвал: Сеньор Жозе. Тот поспешно поднялся, соображая: Зачем бы это я ему мог понадобиться, и уже не думая о щетине на щеках, ибо нечто гораздо более серьезное, нежели простой выговор, сулило и суровое лицо шефа, и о том же благим матом вопила тревога где-то в самой глубине нутра, когда он увидел, как начальник направляется в его сторону, останавливается перед ним, и, затаив дыхание, ожидал первого слова, как ждет приговоренный, когда упадет топор, натянется веревка или грянет залп расстрель-ной команды, но шеф произнес всего лишь: Бриться надо. После чего отвернулся и сделал замам знак: Возобновить работу. На лице его теперь проступила некая размягченность, что-то вроде странного умиротворения, словно и он сейчас завершил долгий дневной переход. Никто из сослуживцев не стал обсуждать с сеньором Жозе свои впечатления, во-первых, чтобы не забивать голову разными фантазиями, а во-вторых, ясно же было сказано: Ни единого слова, не имеющего самого что ни на есть прямого отношения к делу.
Чтобы попасть на кладбище, надо сначала войти в старинный дом, по виду почти неотличимый от здания Главного Архива. Те же три черные каменные ступени, та же обшарпанная дверь посередине, те же пять узких окон. Если бы не массивные ворота сбоку, единственным зримым отличием была бы эмалированная табличка на дверях, гласящая: Главное Кладбище. Ворота на запоре уже много лет, с той поры, как со всей очевидностью выяснилось, что через них не ходят, что они перестали исполнять свое предназначение, заключающееся в том, чтобы обеспечить удобный проход не только покойникам и лицам их сопровождающим и в последний путь провожающим, но и тем, кто будет впоследствии проведывать их могилы. Как и все кладбища в нашем да и в любом другом мире, это тоже начиналось с сущей безделицы, с крошечного клочка земли на окраине — даже еще не города тогда, а городового зародыша, на вольном воздухе холмов, но потом, с течением времени, как оно, к сожалению, на свете водится и ведется, росло и росло, пока не стало таким, как теперь. Поначалу оно было обнесено оградой, но по мере смены поколений и всякий раз, как скученность могил начинала препятствовать и упорядоченному размещению мертвых, и беспрепятственному перемещению живых, стало происходить в точности то же, что и в Главном Архиве, где стены рушили и возводили вновь, но уже на некотором удалении. И в один прекрасный день, отстоящий от нас уже столетия этак на четыре, тогдашний смотритель кладбища решил открыть его, сохранив стену, обращенную к улице, то есть не на все четыре, а лишь на три стороны, а принял он свое решение, сочтя это единственным способом восстановить душевную связь меж тем, что внутри, и тем, что снаружи, связь к этому времени полураспавшуюся, в чем мог бы убедиться каждый, поглядев, в какой мерзости запустения пребывают могилы, особенно давние. Итак, смотритель пришел к выводу, что ограда, хоть в смысле гигиены и декора играет роль позитивную, все же способствует забвению, отращивает, так сказать, памяти крылья, что, впрочем, никого не должно удивлять, ибо со времен изначальных и незапамятных, от их истока, с той поры, как мир стал миром, ходит по нему поговорка о том, что с глаз долой — из сердца вон. У нас имеются многочисленные и веские основания предполагать, что исключительно внутреннего свойства были причины, побудившие хранителя Главного Архива задумать, вопреки традиции и поперек привычки, слияние архива живых с архивом мертвых, а значит, пусть хотя бы в этой ограниченной документами сфере объединить и все общество. И потому тем труднее нам уразуметь, отчего же не был сразу усвоен им урок его предтечи, смиренного и простодушного кладбищенского смотрителя, человека, который сообразно своей профессии и в соответствии с духом времени был не слишком просвещен, однако оказался наделен даром поистине революционного прозрения, хоть оно, как должны мы с глубокой печалью и со стыдом отметить, не удостоилось соразмерного себе упоминания на могильной плите. Напротив, вот уже четыреста лет сыплются проклятия, клевета, оскорбления и брань на голову бедного новатора, ибо в исторической перспективе его считают ответственным за положение, в котором ныне находится некрополь, а находится он в катастрофическом хаосе не только потому, что у Главного Кладбища по-прежнему нет стен, но и потому, что их и не может быть. Сейчас растолкуем подоходчивей. Выше уже говорилось, что кладбище разрасталось, и нет нужды объяснять, что происходило это не благодаря присущей ему способности к размножению, то есть, извините за такой в полном смысле слова кладбищенский юмор, не покойники производили на свет себе подобных, а оттого всего лишь, что увеличивалось население города, а с ним — и занимаемая им поверхность. Когда Главное Кладбище еще было обнесено оградой, не раз случалось в сменяющих друг друга эпохах то, что на языке муниципальных бюрократов называлось последствиями ползучего демографического взрыва. Мало-помалу заселены оказались обширные территории за кладбищем, и там возникли скопления построек, поселки, деревеньки, в свою очередь разраставшиеся, сливавшиеся или вплотную примыкавшие друг к другу, однако оставались и немалые пустые пространства, которые использовали как поля, или сады, или пастбища. Вот туда-то и устремилось кладбище, когда рухнули стены. Как паводок, что, петляя по долинам, сначала заполняет низины и впадины, а потом неторопливо и степенно взбирается по склонам холмов, так и могилы завоевывали себе пространство, зачастую нанося большой ущерб сельскому хозяйству, ибо занимавшиеся им землевладельцы не видели иного способа спастись, как только продавать свои участки, а иногда и огибая нивы да пашни, огороды да выпасы, но никогда не удаляясь от поселений и оказываясь с ними, что называется, дверь в дверь. И при взгляде сверху Главное Кладбище кажется огромным поваленным деревом с коротким толстым стволом, состоящим из ядра первоначальных могил, и четырьмя могучими ветвями, которые в череде бесконечных развилок уходят все дальше и дальше друг от друга и от своего общего корня, так что в конце концов теряются из виду и образуют густолиственный купол, где, выражаясь поэтически, жизнь и смерть смешаны воедино подобно тому, как в кронах настоящих деревьев пребывают в теснейшем соседстве листва и птички. Вот по этой причине ворота Главного Кладбища перестали пропускать через себя похоронные процессии. И открываются они во всю свою ширь, только если какой-нибудь исследователь древних камней, уже изучивший самые первые захоронения, попросит разрешения сделать модель плиты или надгробья, что потребует гипса, мешковины, проволоки, а иногда и тонких и точных фотографий, производство коих, в свою очередь, предполагает всяческие объективы, рефлекторы, фотометры, светофильтры, зонтики, а все это громоздкое оборудование не потащишь ведь через маленькую дверь, соединяющую контору с кладбищем.