Когда я вернулся, дребезжал телефон. Звонил унитарный священник из Сан-Франциско – хотел устроить поминальную службу по Леннону в парке Золотые Ворота, не помогу ли я? Ну, думаю, сейчас попросит выступить – панегирик прочесть. Начал было отнекиваться, мол, извини, я бы рад, но не доберусь, у меня забор сломался, у детей рождественские спектакли, надо идти, и тэ дэ… но он сказал, ой, нет, он не про это.
– А что нужно-то? – спросил я.
– Мне бы помочь организовать, – сказал он. – Я такого никогда раньше не делал. Разрешения, все такое. Так я чего спросить хотел – может, ты знаешь, как связаться с Четом Хелмзом? Этим, который большие тусовки закатывал? У тебя, часом, нет его телефона?
Для многих памятных сцен такого рода, поставленных в последние полтора десятилетия нашего бесконечного эпического кино, звуковую дорожку написали «Битлз». «Если мне помогут друзья»
играла, когда Фрэнк Доббз, Хулихан и Бадди одной ужасной ночкой помогали мне не расклеиться на окисленные атомы. В те полгода, что я пробыл на закраинах калифорнийской пенитенциарной системы, пластинка «Битлз» служила мне мантрой, литанией и благополучно провела меня сквозь Пургаторий Повязанных. «Лишь любовь нужна»
– вот какая пластинка. Я так часто ее слушал, что сосчитал, сколько раз в миксе повторяется слово «любовь». Сто двадцать восемь, если память не изменяет.
И теперь, обмахивая взглядом эти три косматые руны Рождества в Восьмидесятых, я невольно читаю их под аккомпанемент музыкального учения нашего гуру Леннона.
Урок Билла Библейского и ему подобных прост, как полено. Я уже понял: бомжу да не дашь спуску. Для этих бездонных призраков внимание – что кокс: чем больше получат, тем больше захотят.
Откровение Джона Фаната тоже на первый взгляд ясно как апельсин: не забывай Волшебное Лето Любви в Промозглую Рейгановскую Зиму. По-моему, даже Джон Англ согласился бы с такой трактовкой.
Урок, однако, осложняется тем, что в его кильватере на берег выбросилось третье явление.
Последний гость для меня загадка по сей день. Я знал, как поступить с Библейским Биллом. Я знаю теперь, как надо было поступить с Джоном Фанатом. Но до сих пор я не понимаю, что делать с третьим фантазмом, с Призраком, я боюсь, Грядущего Рождества, и не одного, – с Патриком Швалью.
Он шаркал по дороге вдоль моего пастбища: в армейской робе и куртке, на плече – сумка цвета хаки. Я двигался в город – прикупить кой-какой проволоки и обменять видеокассету. Увидел его и понял: нет такого места на земле, куда он может направляться, кроме моего дома. Я остановил «мерк» и открутил окно.
– Мистер Дебри? – спросил он.
– Залазь, – сказал я.
Он кинул сумку на заднее сиденье и забрался на пассажирское, испустив при этом горестный вздох.
– Блядский боженька, холодно-то как. Думал, не доберусь. Меня Патрик зовут.
– Привет, Пат. Издалека?
– Из самого штата Нью-Йорк на автобусе, блядь, «Трейл-уэйз». Все им заплатил до последнего никеля. Но вот ведь блядь. Линять-то
, но киношку видел. Я читал, что вы говорили в «Каталоге всей земли»
, – ну, что вы верите в христианское милосердие. Я-то сам антагностик, но, я так думаю, любой имеет право верить в милосердие. А мне чуток милосердия не помешало бы, мистер Дебри, вы, блядь, уж не сомневайтесь! Я вам не бомж алкашный. Я умный. У меня талант есть. У меня была кантри-группа, и мы даже ничего так раскрутились поначалу, а потом блядские вампиры эти… Ну то есть, мужик, ты вообще понимаешь, что они?..
– Неважно. Слышать не хочу. Только настроение портить. Если пообещаешь избавить меня от повести о твоих страданиях, я тебя в городе накормлю обедом.
– Да я не обед хотел, мистер Дебри.
– Ну а чего хотел?
– Я артист, а не попрошайка. Я опытный певец, песни пишу. Мне нужна работа в кантри-группе какой-нибудь.
Ох батюшки-светы, подумал я, можно подумать, я знаю кантри-группы – да хоть какие группы, что согласятся взять этого створоженного зомби. Но молчал и слушал, как он бубнит о говняном положении всего на свете, и что психоделия, блядь, продалась, и гарпии эти, феминистки, прям совсем ебу дались, и психоаналитики мозг прогрызли, и весь этот черный блядский мир населен бычарами, которые матерей своих ебут.
После убийства Леннона прошла неделя или около того, мы не дожили еще день до солнцестояния, и я старался слушать не перебивая. Я понимал, что он ко мне явился эдаким барометром – видением омраченного духовного климата нации. Но еще я понимал, что, как бы ни было черно, после темнейших времен грядет Победа Молодого Света и дела
на другую кассету, а потом вырулил к «Дэйри Куин». Он уже сидел на этой сумке своей у обочины, подбородок в белом бумажном пакете – рифмой к меловому пятну на щеке.
– Залазь, – сказал я.
По пути к ферме он снова заныл о жестокосердии Восточного побережья: дескать, никто ему там не помогал, а он вечно помогал всем и каждому.
– Назови кого-нибудь, – придрался я.
– Что?
– Кому ты помог.
Поразмыслив, он сказал:
– Ну вот была эта девчонка в Нью-Джерси. Умнющая, но не врубалась, понимаешь? Я ее выдернул из этой ее блядской лицемерной неполной средней, показал ей, как по правде надо жить.