– О память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной…
– негромко процитировала она Тигру.
Здесь было значительно светлее. Из давным-давно немытого окна струился пыльный вечерний свет одесской поздней осени. Окно выходило во двор. Вернее – прямо на чугунную винтовую лестницу соседнего дома – того самого – «музыкального».
«Навестить, что ли, Надежду Викторовну?» – подумала Полина и тут же, содрогнувшись, отогнала эту мысль. Воспоминания о ДМШ были отнюдь не самыми светлыми.
Она открыла дверь, поставила сумку на пол, вынула Тигра в полумрак божий и опустила его на порог:
– Ну, давай. Заходи. Теперь мы тут живём.
Котёнок не заставил себя долго упрашивать. Прокрякав пару своих коронных хриплых мяґуков, он спокойно переступил линию, условно разделяющую в этой стране личное и…
, как он расцветал и начинал рассказывать, как Пушкин, сукин сын, спал с женой Воронцова, а дурочка Амалия
оплачивала его счета у Отона
из мужниного, разумеется, кармана. Да всё это с такой страстной живостью, как будто он был непосредственным участником событий. Ещё дядя Фима лично знал не только Ильфа, Петрова, Олешу и Бабеля, не только ловил рыбу с Багрицким, но и давал ценные советы полководцу, штурмовавшему крепость Гаджибей, присутствовал при подписании Екатериной Великой соответствующего указа, а после сам дробил каменья молотом, чтоб «скоро звонкой мостовой» покрылся спасённый им, дядей Фимой, город «как будто кованой бронёй».
Дядя Фима не только любил, но и писал стихи. Его никто не слушал. Кроме маленькой Полины. Она же не только слушала, но и запоминала.
бормотала себе под нос маленькая Поля, кружа по двору, не различая границ ареалов, что свойственно лишь смелым своей несмышлёностью детям кошек, собак и людей.
И Полиным родителям вёдра с водой дядя Фима приносил сам. Поэты – очень благодарные люди.
Ещё Полина имела право на качели старого двора, могла безнаказанно любоваться красными тюльпанами и есть первую майскую редиску, выращенную древней матушкой дяди Фимы на крохотном клочке почвы в самом центре асфальтового города.
Позже ей разрешалось ходить в школу через «левые» врата, срезая длинный крюк. Мальчишки-девчонки «старого двора», смевшие по недоумию посягнуть на это священное право Полины и заявить ей: «Шо это ты через наш двор шастаешь?!» – имели дело непосредственно с дядей Фимой.
– Как жаль, шо она не еврейка! – вздыхал иногда дядя Фима, глядя на задумчивую тихую девочку. – Мы бы выдали её за племянника Арона.
Кто такой этот Арон, представлявшийся Поле отчего-то не человеком, а материком, и каков загадочный племянник этого материка, она так никогда и не узнала.
– А почему, если я не еврейка, мне нельзя выйти замуж за племянника Арона? И кто я, если не еврейка? И как это узнать?
– Кушай салатик, деточка-дурочка! – ласково говорил ей дядя Фима.
– Папа, я не еврейка? – спрашивала шёпотом маленькая Поля у отца, не получив разъяснений от дяди Фимы.
– Нет, конечно! – тоже почему-то понижал голос папа.
– А кто я?
– Ты – русская.
– А как это получается, что я русская, а дядя Фима – еврей?
– У тебя мама и папа – русские, поэтому ты русская. А у дяди Фимы – и мама и папа – евреи. Поэтому он еврей.
– А замуж выходить за племянника Арона мне нельзя, потому что межвидовой барьер, да? – понимающе резюмировала Поля, только-только прочитавшая в энциклопедии умное определение. – Кролики не женятся на курицах?
– Э-э-э… Не совсем так, – смущался папа. Он мог сколько угодно говорить с Полиной о теплопроводности и сопротивляемости материалов, а самые интересные и простые вещи никогда не мог толком объяснить.
– Тогда как у жеребцов с ослицами? Жениться можно, но потомство будет бесплодно, да? – не унималась Поленька.
Папа хватался за любую возможность – трубку телефона, мытьё грязной посуды, поход в магазин. С радостью отчаявшегося, он готов был хоть на Луну полететь, лишь бы слезть с этих театральных подмостков, куда из зала на тебя пристально нацелена пара детских любопытных и доверчивых глаз. Учителями не становятся. Так или иначе объяснить можно всё. Жить с этим грузом под силу далеко не каждому.
«Правый» и «центральный» дворы, ведущие, соответственно, на Большую Арнаутскую, названную советской властью именем доблестного советского лётчика-хулигана Валерия Чкалова, и Александровский проспект, известный Поле как проспект Мира, были более поздними – созданными в пятидесятые-шестидесятые. «Новыми» дворами. Что было на их месте раньше – девочка не знала. Но её воображение рисовало близнецов «старого двора» вокруг огромных каштанов и тополей, и мир её становился пасторально-вечным. В каждом из пространственно-временных «коридоров» этих параллельных миров существовали свои компании, и лишь маленькая Полина свободно перемещалась в любую сторону, с лёгкостью входя «в контакт» и с мужиками, «забивающими козла» на столике «правого» двора, и с подростками, пьющими портвейн под гитарные переборы двора «центрального». Её с удовольствием подбрасывал вверх Пётр Иванович («Раздолбай! Кран протекает, а тебе только бы в домино!»), и старшеклассник Пашка Городинский («Паша! Иди домой, сколько тебе говорить!») трепал за щёчку, и даже служительницы столовой («Светка – блядь редкая!»), курившие у служебных врат, выходящих в угол «правого» двора, выносили ей сколько угодно компота из сухофруктов. Люди обращали внимание на Полину лишь потому, что она обращала внимание на них, а не старалась обратить внимание на себя. Люди любят, когда ими интересуются. Люди влюбляются в того, чей интерес искренен. Поля искренне интересовалась людьми и миром. Кстати, с миром это правило тоже действует, автор не раз проверял. Мир так же влюбчив, как и люди. И мотивы мира вполне человеческие. И у людей изначально – мирные. Или мирские. Поля тогда не отделяла.