Бывать на пятницах Михаила Алексеича было мучительно, потому что Игорек все время чем-нибудь увлекался, и хочешь не хочешь — восхищайся. И все это была ерунда, неприличная для взрослого мужчины. Он то вырезал из цветной бумаги, то лепил из особой глины, найденной им в Царском, то составлял композиции из спичек, то принимался писать рассказы с привидениями и зачитывал их вслух, причем смеялись в непредсказуемых, непонятных Поленову местах. Что смешного, если призрак говорит по-немецки? Картинки Игорька были мало приличны, везде угадывался фаллос, в последнее время стала появляться женщина с маленькой грудью и мощными бедрами, и женщину эту Поленов узнал, она сидела между Михаилом Алексеевичем и Игорьком, неприлично хихикая. Михаил Алексеевич улыбался ее вульгарным шуткам. Считалось бонтонным говорить, что во всем, за что бы ни взялся Игорек, сквозит врожденное чувство вкуса; с самим Игорьком понятие о вкусе никак не вязалось. Он был рослый, с большими руками и ногами, с идиотически вытянутым лицом, с неприятной манерой повышать интонацию к концу фразы, словно всегда спрашивал. Это, верно, сохранилось у него с детства, как и другие детские привычки вроде лепки или вырезывания манков, потому что к Михаилу Алексеичу он попал полуребенком и с тех пор не менялся. Тошно было слушать, противно хвалить его, но Поленов кивал и похваливал, повторяя: «Изящно, изящно».
— Вот идет Поленов, — сказал Игорь, лежа животом на подоконнике и примечая гостей.
— Пускай себе, — сказал Михаил Алексеич.
— И чего ходит, — проворчал Игорек.
— Надо пожалеть, — говорил Михаил Алексеич, не отрываясь от пасьянса.
— Его чем больше жалеешь, тем он злей.
— А так всегда, — монотонно сказал Михаил Алексеич. — Скорбь, страх, все темные чувства — переходят в злобу, и в таком виде их можно перенести. Я никогда не умел и оттого подолгу страдал. А многие озляются, и ничего.
— Сегодня Ломов обещал оригинала привести, — говорил Игорек, следя с высоты шестого этажа, как Поленов заходит в подворотню. — Говорит, весьма просвещенный масон, перевоплощение не то Казановы, не то Калиостры.
Михаил Алексеич томно улыбнулся.
— Знаете, Игорь, — сказал он мечтательно, — я полюбил шарлатанов. Они мне напоминают зиму восьмого года.
Игорь слегка вздохнул: он устал слушать о зиме восьмого года.
— Я все думал, что от нас останется. И от нас вообще, и от всего этого, — продолжал Михаил Алексеевич. На нем была красная шелковая рубашка и черная жилетка. — И я понял, что от мира в конце концов останутся тараканы, и Господь будет любоваться тараканами, потому что они ему будут напоминать… Выживает всегда худшее, и вот они — последнее, что выжило. Пусть приходят шарлатаны. Двух Калиостро я уже знал, где два, там и три.
Прозвенел короткий звонок, длинный и еще два коротких — буква «Л» в телеграфной азбуке, счастливая любовная буква. Пришел Поленов и стал зудить.
Он рассказал, что Трубникова — знаете Трубникову? — после отъезда напечатала дневник, с купюрами, но по выделенным местам совершенно ясно, что речь шла о Лидочке; что Морбус имел на нее свои виды; что сошлись два стремления двух негодяев, и именно это запутало картину преступления; что поначалу он и сам дал себя увлечь на ложный путь, но теперь окончательно все выяснил, осталось уличить. Михаил Алексеевич слушал, не прерывая пасьянса.
— Константин Исаевич, — сказал он, пока Поленов переводил дух (останавливаться он не собирался, принялся бы рассказывать все по второму кругу), — вы растите в себе темные чувства. Поверьте мне, это не нужно. Ни вам не нужно, ни Лидочке.
Поленов открыл рот, но Михаил Алексеевич продолжал.
— Во всякой смерти, если поискать, отыщется чужая воля. Мы теперь так плохо живем, нам до того делать нечего, что каждый заполняет пустоту чем может. Я вас не учу, не наставляю. Но заполнить много чем можно. Вы ведь себя портите. Лучше, как Игорек, что-нибудь безвредное… Вот он печку давеча расписал. Он картинки сделал, я рассказы сочинил. Посмотреть хотите?
Поленов собирался разразиться отповедью, не пощадив на этот раз никого — ни Михаила Алексеевича с рассказами, ни Игорька с картинками и печкой, — но вновь прозвенела любовная трель, и Михаил Алексеич впустил Альтергейма, бледного поэта, писавшего непонятное. Поленов его за поэта не считал. Михаил Алексеич меж тем его жаловал и звал «Альтер», с нежною растяжкой на первой гласной. Поленов, как все мономаны, не мог допустить, чтобы непонятные ему стихи были милы и ясны другим, и оттого подозревал сначала, что Альтер содомит, почему его так и любят здесь; но у этого было другое, более страшное извращение. Можно понять того, кто любит не тех и не так, но невозможно смириться с человеком, которому это вообще не нужно.
— Я теперь все думаю, что болен, — сказал Альтер, — хотя я здоров.
Он говорил странные, отрывистые вещи, без подготовки, словно продолжал прерванную
беседу.
— Почему же? — с живейшим любопытством спросил Игорек.
— Я чувствую неправильность своего положения, — бледным ломким голосом продолжил Альтер, — и это наводит меня на мысль о неправильности телесной.
— Это мне понятно, — кивнул Михаил Алексеевич, нацеживая Альтеру чаю; тот между тем ставил на стол бутыль дешевого красного вина, купленного у армян на Сенном рынке. — Маркиз де Ферраль получил от прорицателя Десонье точное указание, что во Франции случится революция, и успел скрыться за границу. Смерти он избежал, но голова у него всю жизнь болела. Он назвал это фантомной болью. «Ее место в корзине, — говорил он, — она задержалась».
Поленов был совершенно уверен, что на свете никогда не существовало ни Десонье, ни Ферраля, ни его головы.
— Мне кажется, что я все делаю неправильно, — продолжал Альтер. — И некому сказать, что я все делаю правильно.
— Стихи вы пишете правильно, это главное, — поспешил подлизаться Игорек. Поленов знал за ним эту черту — всех нахваливать, это он покупал благосклонное отношение к своим вырезным салфеточкам, печным росписям.
— Может быть, — небрежно сказал Альтер, — неправильность в том, что я вообще их пишу. Этого не нужно делать, а что нужно — не знаю. Я даже не знаю, кто сейчас на месте. Может быть, вы, Михаил Алексеевич, потому что вы без всякого места. Но это очень трудно.
— Вы еще для такого молоды, — снисходительно улыбнулся Михаил Алексеевич, довольный оценкой.
— Моя болезнь в том, — продолжал Альтер, — что мозг мой рассчитан на вещи сложные, а занят простыми. А стихи нельзя писать двадцать четыре часа в сутки. Пока этот не занятый делом мозг простаивает, как теперь говорят, он поедает сам себя.
— У меня и это было, — кивнул Михаил Алексеевич. — Да и есть, пожалуй.
— Я не могу все время так просто жить. В девятнадцатом году все было так сложно, что, казалось, у меня голова лопнет. И даже когда я в армии был, все еще казалось сложно. А когда пришел — тут все так просто, что даже делать нечего. Я испугался.
— Вы еще можете дожить до сложности, — пообещал Михаил Алексеевич, ласково глядя на Альтера. — Лет тридцать, если ничего не случится…
— Да, но я разучусь. Я и теперь уже забываю. Вчера читал Бардесана и забыл, что значит амфилафис.
— Амфилафис значит густой, — все так же ласково подсказал Михаил Алексеевич.
— Ну вот, так за тридцать лет и забуду.
— Нет, тут знак, — Михаил Алексеевич во всем видел знаки, вся природа только и делала, что ему сообщала сокровенное. — Слово, которое забыто, и есть главное. С вами, Альтер, случится что-то густое. Сейчас у всех пусто, а у вас будет густо.
— Чувствительно вам признателен, — тонким голосом сказал Альтер. — И еще я стал ожидальщиком. Понимаете, что это такое? Все время жду, что мне кто-нибудь позвонит, или придет письмо, или просто на улице позовут по имени.
— О, это я очень понимаю! — воскликнул Игорек. — Это я понимаю как никто, только очень страшно. Я боюсь, что заберут.
— А я нет, — сказал Альтер. — Иногда я даже хочу, чтобы забрали. Хоть кто-то заинтересовался. На самом деле я хочу, чтобы кто-нибудь подошел и сказал, чего я действительно стою. Если бы забрали, это все-таки оценка…
— Это я тоже понимаю, — сказал Михаил Алексеевич. Они переговаривались о симптомах, как больные в очереди на прием. — Один слепой все время ждал телефонного звонка. В конце концов у него начались слуховые галлюцинации, и он уже не знал, звонят ему на самом деле или кажется, и пропустил тот звонок, которого ждал.
— Я думаю, ему звонил другой слепой? — не то утвердительно, не то вопросительно встрял Игорек.
— Скорей расслабленный, — резко сказал Альтер.
— Я бы очень хотел с кем-нибудь поговорить, — продолжал Михаил Алексеевич. — Я как-то сейчас не очень верю в свое бессмертие, вообще вера в Бога осталась, но не в чувстве, а в разуме. Как будто я знаю, что верю в Бога, но никак этого не чувствую, и это уже не дает силы жить. А если бы кто-нибудь со мной на розовом, хорошем закате, в теплый вечер об этом поговорил, я бы ему поверил. Странная вещь, чужое бессмертие я могу представить, а свое не могу. У меня в последний год все сны об умерших, утопленники открывают глаза…