Михаэль Энде переселился в Италию, в дом с запущенным садом (недалеко от Рима), где написал тревожную сказку «Пожиратель снов», придумал девочку Момо, умеющую слушать, как никто другой, и с помощью юного Бастиана спас страну Фантазию.
Через пятнадцать лет, пережив смерть первой жены, Энде вернулся в Мюнхен. Ничего сенсационного в поведении этого самого читаемого из нынешних немецких писателей не было. Глядя на Михаэля Энде, люди прежде всего замечали его ухоженную бороду, пеструю вязаную кофту, просторное грубошерстное пальто, очки. Ни малейшего налета высокомерия или недружелюбности не обнаруживалось. И лишь задав вопрос напрямую, можно было услышать: он, само собой, нисколько не удивлен, что его, успешного автора— сказочника, который хочет заставить читателя снова поверить в волшебство, «в игру» — немецкие литературные критики всерьез не принимают.
К тому времени, как Фолькер открыл для себя страну Фантазия, борода Михаэля Энде поседела; писатель находился где-то на полпути между публикацией сборника рассказов «Тюрьма свободы» и первой постановкой оперы «Крысолов. Гамельнский танец смерти».
Фолькер в это же время работал — «в свободном падении» — с художниками, представляющими направление art-in-nature. Он, например, отдавал распоряжения крановщику, который должен был водрузить перед мюнхенской Филармонией гигантское, умершее от кислотных дождей дерево. Он вел переговоры с городскими властями, чтобы те выделили деньги на сооружение позади здания Ратуши фонтана с подвижными фигурами и четырьмя струями, изображающими горные ручьи, — фонтан мог бы стать новым символом города. Фолькер располнел. Вероятно, из-за лекарств. Степень внутреннего напряжения отражалась — редкий психологический феномен! — на состоянии его волос, в молодости совершенно неукротимых. Теперь же бывали дни, когда волосы прилегали к голове, как приклеенные. Но в периоды духовно-телесно-финансового подъема они снова топорщились и становились кудрявыми.
На каком-то вечере прославленного детского писателя и автора неопубликованной романной трилогии представили друг другу. Разговор между двумя страстными книгочеями, очень разными, завязался не сразу. Может, уже держа в руке бокал рислинга, Михаэль Энде спросил Фолькера (по чьему виду никто бы не догадался, что под одеждой он носит пропитанную мазью повязку):
— Вы слышали что-нибудь о моем отце, господин …?
— Кинниус. Конечно. Я даже видел кое-какие его работы.
— Такое я слышу нечасто. И где же вы их видели?
— У коллекционеров.
— Он умер в 1965-м.
— Этого я уже не помню, господин Энде. Остались ли у вас еще какие-то картины… Или почти все, что находилось в мастерской, погибло?
— Большая часть полотен сгорела. Творчество отца для меня очень значимо. Он был моим учителем, во всех отношениях. Видения Эдгара Жене стали частью моих видений. Мотивы его картин — «Живые мишени»,
«Парящая стена», «Слепая сказительница» — вы легко можете обнаружить в моих сказках.
— Я знаю, что до войны Эдгара Энде всегда упоминали вместе с другими сюрреалистами: Сальвадором Дали, Джорджио де Кирико, Рене Магриттом. Слава порой зависит от случайностей!
— Мой отец совсем не был уязвлен тем, что нацисты запретили ему заниматься живописью. Он не получал талонов на краски и кисти. Последним большим вернисажем, на котором выставлялись его работы, была выставка «Дегенеративное искусство».
— Там его картины соседствовали с произведениями Макса Бекмана, Эмиля Нольде, Макса Эрнста. С сегодняшней точки зрения это видится как посвящение в рыцари. Ваш отец не эмигрировал?
— Нет, но он продолжал писать для себя — теми красками, которые ему тайком дарили друзья, за задернутыми шторами. Пока его не призвали в армию и не послали в 1940-м на фронт, он жил в Мюнхене. Мать на свое жалование медсестры как-то умудрялась содержать всех нас. Время от времени сдавала комнату одной скульпторше… Большинство картин сгорело во время бомбардировки, в апреле 1944-го.
— Ваш отец… все равно, что Пропавший без вести.
— Кое-какие работы, принесшие отцу известность еще до 1933-го года, были по просьбе матери тайно приняты на хранение директором Баварской государственной галереи, доктором Бухнером.
— И что удалось спасти?
— Кое-что теперь находится у меня. Остальное разошлось по частным коллекциям.
— Где же эти картины?
— Повсюду… Мое сокровеннейшее желание — сделать что-то ради памяти об отце. Второго такого художника не существовало… По крайней мере, в Германии. Период Третьего рейха и для него оказался губительным. После войны отец жил в безвестности. Никто из критиков уже не понимал, современен ли он или просто странен. А сам он был неспособен за себя бороться. Он заперся в полностью затемненной мастерской. Потом вдруг — в результате очень своеобразного творческого процесса — родился образ трех странников, которых уносит ветром… Найдется ли у вас время и желание, чтобы поспособствовать вторичному открытию этого художника?
— Прежде чем отвечу вам, я должен увидеть сохранившиеся картины.
Предположить наличие взаимосвязи между отцом Фолькера, на которого из-за интриганства коллег обрушилось несчастье, отцом Михаэля Энде и желанием моего друга реабилитировать обоих отцов — недопустимый прием. Никто не может знать, что именно, когда и каким образом определило ход дальнейших событий.
Михаэль Энде и Фолькер стали часто встречаться. Искру в конце концов высек их общий друг Ингвальд Клар. С помощью адвоката был разработан устав общества. Потом придумали специальные бланки. А вскоре возникло и само Общество почитателей Эдгара Энде. Капитал, необходимый для возрождения, затонувшего в волнах времени наследия живописца, отсутствовал. У самого Михаэля Энде обнаружили рак. В скором времени Фолькер оказался единственным боеспособным защитником интересов сюрреализма. На задворках той немецкой культуры, о которой знала общественность, приготовлялось какое-то новое варево.
Теперь, приходя к Фолькеру, я заставал его в окружении картин. Словно командующий фантастическим флотом, стоял он, в купальном халате, уперев руки в бока, среди живописных полотен, на которых вырастали из стены человеческие фигуры или женщина на каменном троне, укрепленном на панцире черепахи, медленно скатывалась вниз по светлому земному шару, предостерегающе подняв руку.
— И что теперь? — спрашивал я его, всматриваясь в живописные миры.
— Теперь начнется работа.
— Она никогда и не прекращалась.
— Значит, начнется новая работа.
— Ты ведь понимаешь, что губишь себя.
К двум очкам теперь прибавилась лупа, которую мой друг зажимал между большим и указательным пальцем, чтобы получше рассмотреть контуры тел или переходы серо-голубоватых тонов там, где морской берег сливается с ночным небом.
— Эта работа — мой единственный шанс.
— А как обстоит дело с оплатой?
— Есть же компетентные коллекционеры.
— Большинство из них коллекционирует то, что известно.
— Что ж, пусть узнают нечто для них непривычное.
Я оставил всякую надежду на материальное благополучие Фолькера. В наше время бесполезно объяснять кому-либо, что человек может полагаться лишь на свою судьбу и при этом никогда не впадать в уныние, что человек этот разговаривает с директорами банков, интересующимися искусством, так, словно нет никакой разницы между ним, с опозданием вносящим плату за снятую квартиру, и владельцем роскошной виллы. Непостижимо, но Фолькер ощущал себя (в сравнении с Анри де Тулуз-Лотреком, постепенно спивавшимся, или с Винсентом Ван Гогом, которому приходилось выпрашивать тарелку теплого супа) человеком вполне благополучным, находящимся на подъеме, занимающим в мироздании определенное, устраивающее его место. «Если удастся продать карандашные наброски, я получу комиссионные».
Его увлечение живописью Эдгара Энде я поначалу не принимал всерьез. Отец Михаэля Энде считался представителем так называемого магического реализма. Лошади и статуарного вида крылатые персонажи в жутковатых ландшафтах… — на первый взгляд многие из этих живописных композиций казались чуть ли не китчем. Блеклые фигуры без лиц, с мишенями на спинах, бредут к какому-то монументу… Мне казалось, что такие видения не соответствуют духовным запросам Фолькера, его аналитическому уму: что они недостаточно абстрактны, недостаточно радикальны.
Я не придал должного значения словам Фолькера, сказанным в связи с «Живыми мишенями»:
— Процесс возникновения картин был уникальным. Энде на целые дни запирался в мастерской, куда не проникал ни единый луч света. Картины складывались перед его внутренним взором. Как только обдумывание композиции завершалось, художник прикреплял карандаш или кисть к карманному фонарику и начинал писать в маленьком круге света, одну деталь за другой.