Легчайшее, взбитое до сливочного суфле картофельное пюре, сочная текущая мякоть котлеты по-киевски, изысканная фермата бочкового солёного огурца. Лёгкость свежих круассанов, вязкий омут горячего шоколада. Ни с чем не сравнимый, неописуемо тонкий вкус крохотного юного цветка белой акации, посасываемый по детской привычке… Всё превратилось в силосную неразбериху. Приятный холод мрамора, уютная тяжесть бронзы, необычайная прозрачность кончиков пальцев, скользящих по шёлку, замшевая нежность перчаток, всепобеждающая уверенность грубого протектора подошвы… Всё ушло. На ощупь мир стал однородным пластом древесно-стружечной плиты.
«У всех так?..»
Как-то этой весной Сашка проснулась и поняла, что ей стало никак. Вообще никак. У слов закончились значения. Безволие. Мир превратился в кучу пенопластовых упаковочных гранул: встать с постели, сварить кофе, пойти в душ, почистить зубы, одеться, накраситься, выйти из дому, сесть в машину, поехать на работу, работать, выйти с работы, сесть в машину, уехать с работы, выйти из машины, зайти в дом, раздеться, принять ванну, приготовить ужин, съесть ужин, смотреть телевизор, читать книгу, говорить с мужем, разговаривать по телефону, зайти в Интернет, сходить с подругой в кафе…
«Даже дышать лень…»
Экскурсии грудной клетки совершаются сами по себе. Если бы можно было волевым усилием их прекратить… Но волевое усилие – это действие. Любому действию противостоит всепоглощающее, всеобъемлющее ничто… Сашка отключила телефон. Из последних сил. Казалось, она не руку протягивает, чтобы выдернуть штепсель, а стрелу огромного крана. Накрыла голову подушкой и окончательно выдохлась. Подушка была набита кирпичами. В пододеяльник вставили мраморную плиту. Сашка тихо-тихо лежала, не шевелясь… Попробуйте пошевелиться, когда со всех сторон камень!
Она не спала и не бодрствовала. Так и провела целый день – в каменном ложе. Не пила, не ела, даже в туалет ни разу не сходила. Муж пришёл с работы и начал что-то спрашивать, говорить и, в конце концов, орать. Как всегда. Он стащил с её головы подушку. Как сквозь стену Сашка слышала, что ему звонили с её работы. И почему, если ей плохо, она «ничего не сказала». Это что, так сложно – набрать номер?! И почему, кстати, она отключила и домашний, и мобильный – «вдруг что-то срочное»! И вообще, он «чуть с ума не сошёл»! И «что он должен был думать»?!
– ОТКУДА. Я. ЗНАЮ, – слова давались очень тяжело. Но пока давались!
– Что?! Что ты знаешь? – у него изо рта летела слюна.
– Так вот именно. Я ничего не знаю. Даже что я должна думать, – Сашка хихикнула. Её развеселил неповоротливый язык. И обрадовало такое количество слов. Толстых слов.
– Ты с ума сошла?!
– НЕ. ЗНАЮ. А. ТЫ. ТАК. МОЖЕШЬ. КАК. РЫБКА, – Сашка стала закрывать и открывать рот. Её забавляла странная связь между этим действием и словами, рождающимися где-то в макушке. Пузыри слов надувались, вылетали из неё и лопались, оставляя неуловимый, как нейтрино, след звука.
Ему бы погладить по голове свою временно съехавшую с катушек супругу. Заварить крепкого чаю или коньяку налить. Поговорить ласково. Поставить старую комедию. Массаж сделать. За цветами сбегать. Продолжить орать и брызгать слюной. Выпить стакан кефира. Но нет. Для этого всего Сашкин супруг был слишком рационален. Он перешёл к делу. Неожиданно спокойно он сказал:
– Короче, кончай дурить. У шефа сегодня день рождения. Мы приглашены. Вставай, приводи себя в порядок, и едем.
Сашка продолжала изображать рыбку.
– Хочешь продолжать спектакль? Ладно, – кинул ей муж. – Скажу, что ты заболела.
Переоделся и ушёл.
Сашка встала, привела себя в порядок, взяла немного денег из доступной «общей кассы» – там, между прочим, был и её «вклад» – и вышла из дому без какой-либо конкретной цели. Мир был из камня и стружки. Каменный небосвод. Каменная земля. Каменные деревья. Каменные дома. Всё остальное – стружка, заполняющая полости между камнями. Разгребая её руками и пиная ногами, Сашка еле-еле продвигалась по шоссе к городу. «В загул! В загул-л! В загул-л-ллл!» – гулко лопались пузыри на макушке, тут же превращаясь в стружку…
«ЛЛЛ!!! Л! ЛЛ! ЛЛЛ!!!»
В какой-то момент стружка попала Сашке в дыхательные пути. Одна. Ещё одна. И ещё. И ещё. А потом что-то негромко лопнуло в ушах, и мир прекратил трансляцию…
Когда вещание возобновилось, Сашка обнаружила себя за столиком японского ресторана. В одиночестве. Дышалось легко. Она прекрасно себя чувствовала.
«Ты умерла, и тут – всё то же самое… Даже японские рестораны есть! Языческая сила!»
– Какое у вас тут сегодня число? – спросила она у официанта.
«Интересно, какой у них календарь? Может, всё-таки на том-этом свете торжество буддизма? Вот и ресторан – японский. Хотя по антуражу – типично японско-московский. Официант по-русски говорит… Или тут сразу синхронная трансляция прямо в душу: с языка вечности на тот, носителем которого свежеупокоенный являлся при жизни? Типа, время дают на адаптацию – времени-то после смерти вагон. Или целый состав!.. Санечка – дура! Ты не умерла. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой!»
– Двадцать седьмое, – нисколько не смутившись её думами, ответил официант.
«Точно не умерла. Если даже на этом свете есть люди, умеющие читать мысли, то на том – и вовсе. Хотя что из этих светов тот, а что – этот? Это как фотография. Если она негатив – она же всё равно фотография? Просто с негатива можно делать сколько угодно копий. А с напечатанной уже нет. Порвана, сгорела, залита горячим кофе. Но если фотография дорога – вот он, милости просим, негатив! Печатаем ещё!»
– Апреля? – уточнила Сашка.
«Насколько всё-таки мысль быстрее слов. Думай ты с разговорной скоростью, официант бы решил, что – заторможенная. А так ты в краткие паузы-интервалы умудряешься нанести немыслимое количество невидимой миру пурги при полном сохранении внешних приличий…»
– Да.
– Ну, слава богу, месяц на месте, хотя минутой прежде был вечер двадцать пятого. А-а… простите. Сейчас утро? – Сашка тряхнула головой, чтобы прекратить бесконечный внутренний монолог.
Официант кивнул.
– Будете что-нибудь заказывать?
– Буду. Почему нет?! Какой-нибудь суп, на ваш вкус, и грибы. У вас должны быть такие фаршированные грибы, не помню, как их… – парень записывал. – И чайник зелёного чаю, обычного, без ароматизаторов, с лимоном.
Ни похмелья, ни головной боли, ничего такого соматического. Кроме полного сорокавосьмичасового выпадения, если сопоставить показания имеющихся воспоминаний и материализовавшегося официанта.
«Стрессовая амнезия?.. Ну, это не считается, если руки-ноги целы. Только откуда это платье? Из дому ты ушла в джинсах и рубашке…»
Это она точно помнила. Джинсы и рубашки были любимой Сашкиной одеждой. И сапоги. Даже летом. Благо и до самых отсталых стран докатилась мода на летние сапоги. В апреле она просто не могла выйти из дому ни в чём другом, кроме как в сапогах. И куртке…
«Где твоя куртка, кстати?»
Сашка огляделась. На вешалке невдалеке от её столика на плечиках висел элегантный бежевый плащ. Кроме Сашки в зале ресторана никого не было. На ней самой было чудесное белое трикотажное платье с лямками крест-накрест на спине, на ногах…
«Лодочки? Ботинки? Зимние лодочки? Как они называются?»
– Как называется такая обувь? – спросила Сашка у официанта, подошедшего с чаем.
– Ботильоны, – любезно ответил он.
«Какой грамотный и уравновешенный юноша. Надо бы оставить ему щедрые чаевые…»
– Не подскажете, как я здесь оказалась? – вдруг подскочила Сашка. – И где моя сумочка?!
«Какая сумочка, к чертям?! Не было сумочки. У тебя были деньги в заднем кармане джинсов, а теперь нет ни джинсов, ни, соответственно, задних карманов! «Уносите чай, мне нечем платить, извините! Я, пожалуй, пойду!»
– Вас сюда привёл, собственно, владелец ресторана и наказал выполнять любой ваш каприз, не беспокойтесь! – улыбнулся юноша. И не стал добавлять, что Владимир Викторович предупредил, что девушка «с некоторыми странностями», и что отпускать её отсюда нельзя «ни в коем случае». Он быстро завершит дела и вернётся. Короче, велено не выпущать! – И попросил, чтобы вы его непременно дождались, – официант держал улыбку. Весьма мило. Как-то у него получалось халдействовать с достоинством и шутить без панибратства. Талант.
– Господи… – только и прошептала Сашка себе под нос. – Во что я вляпалась? Загул, кажется, удался. Не знаю, как насчёт тяжести и беспросветности, но зачёт по беспамятству сдан на «отлично».
Что характерно, вялость и леность, внезапно, без объявления войны, напавшие на неё двое суток тому, как рукой сняло. Мало того, вдруг она поняла, что дьявольски хочет жрать. Не перекусить. И не поесть. А именно «пожрать», хотя, конечно, в белом платье с лямками крест-накрест на спине и в этих зимних лодочках хотеть «жрать» как-то не очень эстетично.