– Я видела в коридоре массу пижам, – сказала Ванда позже, – но только не пижаму Романо. А ты?
– Да нет, – пробормотал он, – мне кажется, я его видел… ну конечно, видел.
В начале ночи они закрыли ставни, чтобы без помех насладиться любовью, потом, в момент взрыва, распахнули их и так и оставили; Ванда погасила свет, и ночь, воспрянув после переполоха, опять потихоньку забормотала на все голоса. Через час или два защебечет та, вчерашняя птаха, снова приветствуя своими причудливыми руладами новую зарю, думал Константин. И, может быть, я опять выйду на террасу и увижу, как возвращается этот юноша, злодей эдакий, цыган беспутный, бедный мой сирота.
– Нет, – выдохнул он, – нет, все-таки я его не видел.
– Очень жаль, – отчеканила Ванда, и этот холодный тон разом согнал дрему с Константина. – Это, вероятно, означает, что твой приятель Романо – один из тех негодяев, из ФСС
, о которых говорят повсюду, не так ли?
Константин окончательно стряхнул с себя сон и насторожился.
– Почему же они негодяи?
– Милый, я так выразилась из чистой вежливости, – проворковала Ванда, – ведь они убивают твоих соотечественников, разве нет?
– Моих соотечественников? Но они убивают и своих тоже, – отрезал он.
Ванда неожиданно для него рассмеялась:
– Ну ладно, ладно, Константин, раз уж ты настолько терпим, тебе бы следовало подумать, не взять ли этого мальчика вместе с нами в Лос-Анджелес. Иначе они его быстренько прикончат здесь, независимо от того, цыган он или не цыган, еврей или не еврей, макизар или нет. Поверь мне, он на подозрении и пропадет ни за грош.
– В Лос-Анджелес?! – воскликнул пораженный Константин. – Да ты шутишь! Меня же там линчуют на месте! Явиться в Лос-Анджелес! Мне – фон Мекку, ярому нацисту, работающему на УФА с 1937 года!
Ванда тоже приподнялась и села, прислонясь к стене; теперь она заговорила серьезно:
– А вот тут ты ошибаешься, Константин. Ты забыл, что после твоего отъезда в Голливуд приехали Карл Вернер, Таня и Эрик Ширеры, Бунтаг, супруги Пари, Эрнсты, Поль – все, кому ты доставал документы и помогал бежать из Германии, кого ты прятал и спасал. И, представь себе, они об этом прекрасно помнят и говорят о тебе как о герое, милый мой мальчик! А что касается твоих фильмов, сделанных для УФА, то наши продюсеры считают их наилучшей сатирой на венскую сентиментальщину – такой, я думаю, мы не видывали со времен Любича
. Чтобы не навредить тебе, их просматривают только в тесном кругу профессионалов; но, в общем, могу тебя заверить, что по возвращении ты получишь интересные предложения от любой фирмы, а друзья и спасенные устроят тебе триумфальную встречу. Поверь мне, Константин, я не шучу.
Константин, иронически усмехнувшись, пожал плечами. Он повернулся к Ванде, схватил ее за плечи.
– Ну, теперь ты понимаешь, что такое моя жизнь, Ванда? Что бы я ни натворил, все оборачивается в мою пользу, к моей выгоде. Черт побери!.. Я пять лет кряду обнимаюсь с нацистами… За это меня должны гнать отовсюду, как собаку, плевать мне в лицо! Но нет, куда там! Мне, оказывается, предстоит совершить триумфальный въезд в Голливуд, где я буду принят как спаситель евреев и угнетенных, как американский шпион в Германии, чего доброго, как двойной агент!
Ванда молча слушала его, опустив глаза, и Константин на секунду прижался щекой к ее волосам, словно жалел ее за то, что она его любит и любима таким человеком, как он.
– Вот такие дела! – произнес он с какой-то саркастической нежностью. – Но в общем-то тебе нечего стыдиться, моя дорогая. В глубине души я сопротивлялся, о да, сопротивлялся! Я даже говорил по-английски на съемочной площадке в присутствии немцев, я приветствовал Геббельса, как истый нацист, а после сообщил ему, что дождик не идет. Я насмехался над всеми этими генералами и свастиками, можешь мне поверить.
Глава 5
Первые новости поступили к Бубу Браганс в восемь утра – конечно, от почтальона. Макизары взорвали состав с немецкими частями, отправлявшимися к югу: акция была проведена в довольно пустынной местности, в трех километрах от маленькой деревушки Вассье. Случилось это в час ночи, а уже к шести утра два отряда регулярных войск вермахта прибыли из Драгиньяна и поднялись в горы, чтобы провести облаву.
Съемки в этот день были назначены в узкой долине как раз неподалеку от Вассье, и, отправляясь туда в восемь часов, пестрый обоз киношников с грузовичками, повозками и лихтвагеном повстречал немецкий взвод, состоявший из тридцати человек; солдаты медленно спускались с холма в гробовом молчании, без обычных бодрых маршей. Оно было и к лучшему: эти гортанные песни, иногда довольно мелодичные и поначалу вызывавшие восхищение у французов, теперь приводили их в ужас. Так что молчание шедшего вразнобой небольшого отряда в зеленовато-серой форме разочаровало одного лишь Попеску.
А горестям Попеску не было конца. Ему, и без того задерганному сотрудничеством с Константином, предстояло теперь в полной мере изведать все муки продюсерства. Нынче снималась сцена, в которой на глазах у Клелии Конти пока незнакомый с ней юный Фабрицио дель Донго вынужден был защищаться от злодея Джилетти и его ножа. Клелия Конти должна бросать на красивого юношу удивленные, тревожные и притом восторженные взгляды – восторженные, но боязливые, стыдливые и застенчивые, – короче, взгляды робкой лани. Мод без труда изображала взгляд лани: глаза у нее были не круглые, коровьи, и не узкие, безумные, козьи. Беда заключалась в другом: ей катастрофически не хватало мыслительных способностей, при наличии коих не страшны ни коровьи, ни козьи, ни беззлобные овечьи глаза. Тщетно несчастный Люсьен Марра вихрем носился туда-сюда под самым ее носом, преследуемый актером, который играл Джилетти; тщетно группка статистов на заднем плане старательно изображала ужас и интерес к происходящему: камера, нацеленная на дверцу коляски, где сидела Мод, ловила лишь прелестный, но абсолютно невозмутимый профиль сонной овцы. Под саркастическими взглядами членов съемочной группы Константин испробовал все средства воздействия – мягкость, иронию, гнев, угрозы, – но, увы, безрезультатно; Люсьен Марра, он же Фабрицио, надулся, ибо ему надоело прыгать до изнеможения перед бесчувственной партнершей. Попеску исстрадался вконец: съемка длилась целых два часа, эпизод еще не был отснят – значит, денежки летели на ветер, а вместе с ними улетучивалась и его репутация. В полном отчаянии Попеску пролез в первые ряды статистов, в данный момент праздных, поскольку камера снимала главных героев, и, делая отчаянные знаки Мод Мериваль, попытался помочь ей войти в образ – так в школе зубрила подсказывает двоечнику. Он усиленно изображал всей своей пухлой физиономией то, что полагалось чувствовать сейчас юной девице: интерес, беспокойство – все, вплоть до намека на вожделение; в назидание Мод он даже устремил свои маленькие поросячьи глазки, загоревшиеся воодушевлением, на юного Люсьена Марра, который как раз завершал очередной пробег мимо коляски; заметив этот огненный взгляд, актер даже остановился, сперва напуганный, а потом возмущенный не на шутку: вызывать зевоту у партнерши и одновременно возбуждать любовь у продюсера – это уж было слишком для столь молодого и прекрасного героя. И он решительным шагом направился к режиссеру. Расставив ноги, запрокинув голову к небу, Константин обеими руками щипал и терзал свои усы; из глаз его от смеха медленно текли слезы: он имел удовольствие наблюдать урок актерского мастерства, преподанный продюсером Мод Мериваль.
– Я отлично знаю, что обезображен, – мрачно заявил Люсьен, – но это не причина для того, чтобы мадемуазель Мериваль позволяла себе игнорировать меня так… так грубо; даже мадам Блессен по-прежнему вежлива со мной и… и…
– Да о чем вы? – изумленно спросил Константин.
– Я говорю о… об этой вот штуке на лице! – взорвался Люсьен Марра, указав на злосчастный прыщ. – Что я могу поделать?! Вот результат нашего гнусного питания, всех этих эрзацев, которыми кормит нас господин Попеску… если он еще достоин называться господином!
Константина наконец прорвало, он захохотал как сумасшедший. С трудом объяснил он молодому актеру причины своего бурного веселья и профессиональное, более чем простительное рвение, подвигнувшее Попеску на кривляния. Все это затянуло съемку еще на четверть часа. И тогда Константин попросил юного Марра, уже пришедшего в себя, прислать к нему Мод. Она подошла в своем дорожном плаще, слегка побледнев – все-таки она побаивалась Константина, – и спросила сладеньким голоском:
– Ты на меня сердишься, да? Я так и знала!
Этот голосок, которым она обычно улещивала кретинов-преподавателей из Консерватории
или пыталась очаровать мужчин «У Максима», действительно привел Константина в ярость.
– Ну что ты, с чего бы мне сердиться? Ведь сейчас только десять часов, никак не больше! Мы потеряли всего лишь полдня, потому что мадемуазель изволит спать, вместо того чтобы работать как следует. Так зачем же мне на тебя сердиться?!
– Я плохо спала сегодня ночью… – начала Мод дрожащим голосом.
– Я тоже! – отрезал Константин. – Мне даже послышался взрыв.
И он свирепо уставился на Мод: в его «русском» взгляде сейчас не было и намека на «русское тепло».