— Потом?
— Потом: слышу — цякнуло, только я…
— А там от дротика наконечник, да еще куски пальцев прикипевшие! Глянь, на той стороне погребения лужицкой культуры. Пятнадцать веков до Христа. Пепел в горшок, горшок в ямку, чуть одежи и жратвы, и так все поле. А ведаешь, что у тебя под тапками? Вятичи! Ты, хоть и русский, а помнишь, кто вятичи? А тут всякий! В семь секунд. Костромин, хоть ты. Лейтенанту про вятичей!
— От слова «венто» — древнего прозвища славян. — Лысый парнишка прекратил выкусывать с ладони старую мозоль и охотно докладывал: — Сказано в летописи: а Вятко седе с родом своим по Оце, от него же прозвашася…
— Хоронили…
— Хоронили до двенадцатого века в горшках — в су дину малу на столпе, на путях — на развилке. Вольнолюбы: присоединились последними, все из Киева в Муром завертали крюком через Смоленск, чтоб не терять живота в вятских чащах, и суть подвига Ильи Муромца — в прямоезжей дороге. Вятичи окали, просветил их Кукша, киевский монах, дань они платили хазарам дольше всех.
— Довольно! Молодцы вы, молодцы. Подсобник с кузни, скоро служить, а знает. И ты памятуй. Мы раскурочили городище: здесь — мысок, оттудова огражден валом, отсюдова — ров. Улица узкая, в три метра, а нале-направо такие полуземлянки. — Свиридов соскочил в размеченную колышками яму, я следом. — Остатки деревянных плах — трогай же! Стены. Угол, где ты — каменная печь. Тронь тут. Что?
— Доска.
— Ящик под зерно! А крыс у их не водилось. Я два кургана лично просеял от азарту изучать. — Свиридов загибал пальцы. — Крупные рогатые, свинья, лошади, собаки, бобры, лось, медведи, куницы, кабан, лиса, заяц, барсук, птицы, рыбы, северный олень — одна штука. Гора костей, крысы — нет! — Свиридов распахнул здоровенный фанерный короб. — Серп, жернов ручной — молоть, медорезка, гвоздь костыликом. Замечаешь ярлыки: кто нашел, когда нашел. В этом времени золота нету, и серебра почти. А так мечталось, кубок, — он прорычал: — кубище нарыть, из рога, и чтоб оправленный в серебро, у-у — зыришь исторические богатства? Почище кубка в руки полезло: скань, бусы, монеты, дирхемы. Да что я тебя вожу, как слепца. Как оправдываюсь. — Свиридов обиженно прихлопнул короб, погладил живот. — Бегу. Смотри сам.
Сам я сызнова перебрал находки в коробе по одной, на кувшинном черепке по плечикам перевитой веревочкой тянулся узор. Сидел мужик, изукрашивал. «Найден Ю. Костроминым, 2 августа с. г.», — ярлычок, я поднял взор.
— Лепная посуда, — пояснил лысый, стерегущий мои затруднения Костромин. — Этот век без гончаров. Узор простой: ямкой, насечкой. Щепкой ковыряли. — Он спустился. — Хочу предупредить, пока вы один. Вы товарищу прапорщику не целиком верьте!
— Да? А я уж…
— Нет, он, ясное дело, нахватался, но путает. Вам сказал: каменная печь. А по правде — глинобитная.
Я обождал, но он улыбался молчком, лишь кинул вдогон:
— Мы уж все как профессора московские! Наглядно! Армию отбуду, и на археологию!
Елена Федоровна так и грелась черепахой поперек пути, твердо соединив коленки, — переступать? Я сломил единственную, выгоревшую в кость травинку и запустил даме под шляпу, произведя щекотливое движение.
Хр-рясть! В моей руке остался размочаленный огрызок. Я заглянул под шляпу. Археолог уставилась в меня, равномерно переминая зубами отчекрыженную травинку:
— Кто?
— Я санврач, Елена Федоровна. Сегодня приехал.
— Врач. Кто?
— Я. Я и есть. Про кого ж я говорю? Дератизатор из Москвы.
— Кто?
— Я из Москвы. Вообще-то мы вдвоем, но второй наш, мой товарищ, он там остался, в Светлояре.
— Кто?
— Товарищ мой! Тоже врач! Сотрудник. Знаете, я пойду…
— Я кто?
— К-как? Ах, вы — кто? Вы — Елена Федоровна. — Я возвысил голос: — Женщина. Археолог.
Она села и гордо отплюнула траву.
— Я доктор наук! У меня ученики. Задремала… Находки?
Я сжал ее высохшее запястье — она неожиданно улыбнулась.
— Елена Федоровна, сбился с толку, хоть вы мне…
— Уже осмотрели городище? Выше открывается город: посад, кремль-детинец, пристань. Пристань означает: вода. Двенадцатый век. Тринадцатый век. Мое любимое время. Хотите отдыхать — за лопату. Тоскую по лопате. Не могу. Требуется научное руководительство. Пока археологов четыре. В ноябре академическая экспедиция. Мы открыли самую Россию. Еще одну. Они начнут соединяться. Не боясь слов, ценнейшее месторождение. Все отсюда родилось. Покопайтесь. Свежие люди удачливы.
— Елена Федоровна!
— Да? Я вас слушаю, дорогой товарищ, спасибо. Благодарю вас, всего доброго.
— Приятно балакать с тобой, хрен, хоть… Вон, последний круг, самое дно твоих циркачей — там что?
— Чтобы вам доступней понимать, там — неолит. Первое поселение, отработано. Находки теперь в городе, выше.
— Для какого рожна вам тогда бур?
— Бур. Нам не нужен бур.
— А вон то, что торчит? Хвост собачий?!
Она вытерла полой шляпы очки и вгляделась в мой указательный палец. Я процедил:
— На дно смотри, прости-тут-ка! — смотри.
— Ага, бурилка. Затея Свиридова. Глубже нет вещественных источников. Он хочет найти зерно. Беда везучих самоучек, выдумывают идею. Раскоп схож с древом: ствол, расходятся ветви. Он предположил — значит, в основании имеется зерно. Желает зерно добыть.
— Зачем?
— Пересадить в новую почву. Но там — мертвое материковое основание. И я-то знаю, — отняла руку у моих пальцев и скучно заключила: — Насколько оно мертвое. А вы. Не бегайте. Часто, что кажется низостью, всего лишь опыт. Вы приехали-уехали. Людям — жить. Всегда, — досказала здоровым, сильным голосом, отряхивая наголо показанные шортами еще плотные ноги, а я-то сперва… — А вы-то теперь… Нет, не надо бояться. — Я все равно подскочил, подхлестнутый автоматной очередью. — Зовут, обед. Тарелка. Санврач. — И посмеялась.
Я чуть не шлепнул ее по заду!
Ели честно: поровну и одинаковое. Я вклеился во вторую смену, чтоб в спину не дышали. Призывник Костромин раз лил щи с мясными нитками — обожжешься. Я похлебал, слупив попутно четвертушку черняги, а во-вторых, смял две тарелки пшенной каши с масляной кляксой посередке, загребая пшенку с краев, где остыла, и заключительно приложился к сладенькому питью, поданному в кружке, называемой в русской армии «фарфоровая», жижи на два глотка, а дальше я пошлепывал по донцу, отбивая налипшие яблочные кружки, понуждая их следовать к месту назначения — в чрево.
После сонно посмотрел на раздатчика. Костромин надыбал еще кружку компота и шайбочку масла — я размял ее ложечной рукоятью по горбушке, и, уж после всего, когда задымили котлы посудомоев и поредели очереди к туалетам, сел я в тень, и охватила меня тоска: опять обожрался черняги! — точно измучит изжога, не даст спать; и проснулся я в таком же паскудном настроении. Так всегда, когда спишь после обеда. Под умывальником освежился и через туалет проследовал «в город».
Вот осень догнала в яме. Прежняя осень, Наверное, кухня ресторана «Узбекистан»? И дом семнадцать по Волгоградскому проспекту — сильнейший крысятник Москвы. Дом — кольцом, первые этажи: «Колбаса», молочная кухня, столовая, «Мясо» с одним торгующим прилавком. На остальных написали «ремонт» — я сразу смекнул: боятся подходить. Да. Осенью мы держали «Мясо», пока у заказчика хватило денег — а что еще? Что-то и еще. Ведь не только.
Когда я покинул лагерь — дорожка в две доски лампасами тянулась к лестнице, — я осматривался, надеясь подобрать лопату, брошенную в смурное «после обеда»: далеко, на стыке неба и пропасти, катила машина-водовоз. Солдаты потянули наверх по тропе наращенные пожарные рукава — машина пододвигалась задом, выпустив беззвучным хлопком двери чисто белое платье — приехала.
Платье пустилось вниз по тропе, солдаты уступали путь, застывая глазами вслед, я направился «в город», вздыхая через ступеньку — что ж такое: не мог сердце унять.
«Город» изукрасили, как пасхальное яичко. Явно он наряжался гостям напоказ: по обе стороны пластались широченные откосы с остатками посада, против лагеря они смыкались в площадь — там откопали кремль. Повсюду торчали щиты с разъяснениями.
Я намеренно отыскал гнилые сваи, на них покоилась при стань, от пристани шла выложенная бревнами дорога до горбатой насыпи с провалом ворот. Мужики раскатывали тепличную пленку над лачугой, сохранившейся исправней других. В лачуге показывалась печка устьем от входа и остатки кухонной посуды, полати для сна, коса-горбуша да топор-бердыш, сходный с полумесяцем. Еще стол и лавка в красном углу.
Посреди, на прокопченном медеплавильном горне, в застекленном коробе выставлялся «костяк девочки», скрепленный в суставах медной проволокой. К вискам черепка суровой нитью подвязали кольца с лопастями-лучиками — «семилопастные височные кольца с орнаментом в виде креста с перечеркнутыми концами» — с объяснением: редкость.