Когда я вернулась и Николас отказался впускать меня в дом, я сделала единственное, что мне оставалось, — окружила себя портретами мужа и сына. Я сделала набросок лица Николаса в тот момент, когда он открыл дверь и увидел меня. Я нарисовала Макса, которого Николас держал на руках. Я приклеила эти рисунки к приборной доске автомобиля. Они несовершенны с точки зрения техники, но я уловила внутренние переживания, и это главное.
Сегодня, ожидая возвращения Николаса из больницы, я рисовала по памяти. Я с обеих сторон покрыла набросками множество листов бумаги. Теперь у меня есть больше шестидесяти рисунков Николаса и Макса.
Сейчас я работаю над рисунком, который начала сегодня вечером. Я так увлеклась, что не заметила Николаса, пока он не вышел на крыльцо. Его подобно нимбу окружает мягкий белый свет.
— Пейдж? — окликает он. — Пейдж?
Я подхожу ближе, туда, где он может меня увидеть.
— А… — говорит Николас и трет виски. — Я думал, ты уехала.
— Я все еще здесь, — отвечаю я. — Я никуда не уеду.
Николас скрещивает руки на груди.
— Тебе не кажется, что ты поздно спохватилась? — спрашивает он. Я боюсь, что он вот-вот развернется и скроется за дверью, но он лишь потуже запахивает халат и садится на ступеньку крыльца. — Что ты делаешь? — спрашивает он, кивая на альбом у меня в руках.
— Рисую тебя. И Макса, — отвечаю я и показываю ему один из рисунков.
— Отлично, — говорит он. — Это у тебя всегда здорово получалось.
Я не помню, когда Николас последний раз меня хвалил. Хвалил хоть за что-нибудь. Он смотрит на меня, и я вижу, что выдержка обходится ему очень дорого. У него усталый и потухший взгляд. У нас с ним глаза одного цвета и оттенка. Светло-голубые.
В эту секунду, глядя на Николаса, я вижу перед собой молодого человека, который когда-то мечтал вскарабкаться на самый верх, который возвращался домой и замирал в моих объятиях, вновь обретая себя, после того как умирал один из его пациентов. А в его глазах отражается девушка, которая когда-то верила в любовь.
— Я хотела бы его подержать, — шепчу я, и глаза Николаса темнеют. На них как будто опускаются шторы.
— У тебя была такая возможность. Ты ее не ценила, — говорит он, а потом поднимается и уходит в дом. В наш дом.
При свете луны я работаю над рисунком. Мне кажется, что Николасу тоже не удается уснуть. Завтра он будет не в самой лучшей форме, и это разозлит его еще больше. Наверное, из-за того, что мое внимание раздваивается, все выходит не так, как я планировала, Макс у меня получился очень хорошо. Я нарисовала его липкие кулачки, его бархатистые вихры… Мне не сразу удается понять, что же в этом рисунке не так. В этот раз, вместо того чтобы нарисовать Макса вместе с Николасом, я нарисовала с ним себя. Он сидит у меня на руках, вцепившись мне в волосы. Посторонний человек не заметил бы в рисунке ничего необычного. Но на розовой ладошке Макса я вижу узорчатый венок из листьев, в центре которого я нарисовала свою маму. Она бежит, а на руках у нее, как обвинительный приговор, ребенок, которого я так и не родила.
Часть I
Зачатие
1985—1993 годы
Глава 1
Пейдж
Я нашла «Мерси», когда уже совсем отчаялась. Этот ресторанчик был расположен на одной из невзрачных улочек Кембриджа. Его облюбовали студенты и преподаватели, которым импонировали его непритязательная обстановка и простое меню. У меня в кармане лежала последняя двадцатка. Накануне вечером я окончательно осознала, что ни один человек в здравом уме не примет в дом няню без рекомендаций и что красивых глаз и тощего портфолио недостаточно для поступления в художественную школу. Вот так в пять тридцать утра я расправила плечи и вошла в «Мерси», отчаянно надеясь, что Господь, в существовании которого я сомневалась всю свою жизнь, мне поможет и это место станет моим спасением.
Ресторанчик оказался совсем небольшим. Внутри пахло тунцом и моющим средством. Я подошла к стойке и сделала вид, что изучаю меню. Из кухни вышел крупный чернокожий мужчина.
— Закрыто, — буркнул он, развернулся и снова исчез.
Я не отрывала глаз от меню. Чизбургеры, котлеты из мидий, закуски ассорти.
— Если у вас закрыто, то зачем вы открыли дверь? — поинтересовалась я.
Мужчина ответил не сразу. Вначале он подошел и остановился напротив, опершись мускулистыми руками о стойку по обе стороны от меня.
— Мне кажется, тебе пора в школу, — сказал он.
— Мне восемнадцать лет, — ответила я, вздернув подбородок в точности так, как это делала Кэтрин Хепберн в старых черно-белых фильмах. — Я хотела узнать, нет ли у вас вакансии.
— Вакансии… — медленно повторил мужчина, как будто впервые услышал это слово. — Вакансии. — Он сощурился, и тут я заметила шрам, который показался мне похожим на колючую проволоку. Он извивался вдоль щеки и прятался где-то в складках шеи. — Тебе нужна работа.
— Ну да, — отозвалась я.
По выражению его глаз я поняла, что ему не нужна официантка, тем более такая неопытная, как я. Мне также было ясно, что и в судомойке он не нуждается.
Мужчина покачал головой.
— Для этого слишком рано, черт возьми. — Он поднял голову и уставился на меня. Я знала, что он видит перед собой тощую и растрепанную девчонку. — Мы открываемся в шесть тридцать, — добавил он.
Я могла бы уйти и вернуться на прохладную станцию метро, где провела последние несколько ночей, прислушиваясь к жалобным скрипкам уличных музыкантов и безумным выкрикам бездомных. Но вместо этого я взяла из папки с меню забрызганный жиром лист бумаги с перечнем вчерашних фирменных блюд. Обратная сторона оказалась чистой. Я извлекла из рюкзака черный маркер и принялась за единственное занятие, которое мне удавалось хорошо. Я нарисовала мужчину, который только что отказал мне в работе. Я рисовала его с натуры, поглядывая в ведущий из обеденного зала в кухню коридорчик. Мужчина снимал с полок огромные емкости с майонезом и мешки с мукой, и под их тяжестью его бицепсы скручивались в тугие узлы. Он явно торопился, и это я тоже изобразила. Наконец я быстрыми штрихами набросала его лицо.
Я откинулась назад, чтобы разглядеть рисунок. Над широким лбом мужчины я нарисовала очертания старой, но крепкой женщины с ссутуленными от непосильной работы и лишений плечами. У нее была кожа цвета контрабандного кофе, а спину рассекали воспоминания о старых шрамах, которые сплетались в уже совершенно отчетливый шрам на лице мужчины. Я не знала эту женщину и не понимала, почему она появилась на моем рисунке, который к тому же получился не самым лучшим образом. И все же это было нечто. Я положила бумагу на стойку и вышла за дверь. Ждать.
Я верила в то, что рисую очень хорошо еще прежде, чем у меня проявилась способность отображать на бумаге чужие тайны. Я просто знала это, как другие дети знают, что они хорошо играют в бейсбол. Сколько я себя помню, я всегда что-нибудь малевала. Отец рассказывал мне, что однажды, когда я была совсем маленькая, я взяла красный карандаш и провела одну непрерывную линию по стенам всего дома, пропустив только те места, где что-нибудь стояло, а также дверные проемы. Он сказал, что я сделала это просто так, развлечения ради.
Когда мне было пять лет, я прочитала в «Телегиде» объявление о конкурсе. Надо было нарисовать черепаху из мультика и прислать ее в редакцию. Победителю оплачивали обучение в художественной школе. Мои каракули увидела мама. Она сказала, что никогда не рано обеспечить себе место в колледже. Именно она отправила рисунок по указанному в объявлении адресу. Когда мы получили письмо, в котором меня поздравляли и предлагали поступление в Национальную художественную школу в местечке под названием Виксбург, мама схватила меня на руки и сказала, что нам привалила удача. Она заявила, что я, вне всякого сомнения, унаследовала ее талант, а за обедом гордо продемонстрировала письмо отцу. Он ласково улыбнулся и сказал, что они рассылают такие письма всем, кто готов выложить деньги за какую-то липовую школу. Мама выскочила из-за стола и закрылась в ванной. Тем не менее она повесила письмо на холодильник, рядом с рисунком, который я нарисовала пальцами. Письмо исчезло в тот день, когда она от нас уехала. Я всегда спрашивала себя, зачем оно ей понадобилось. Может, потому что она не могла забрать с собой меня?
В последнее время я очень много думала о маме. Гораздо больше, чем за все предыдущие годы. Отчасти это объяснялось тем, что я натворила перед тем, как уйти из дома, отчасти тем, что я ушла из дома. Я не знала, как к этому отнесся отец. Я спрашивала себя, сможет ли Господь, в которого он всегда непоколебимо верил, объяснить ему, почему его покидают близкие и любимые женщины.
Когда в шесть часов десять минут черный гигант появился в дверном проеме, полностью заполнив его своим могучим телом, я, честное слово, уже знала, каким будет результат. Он был явно встревожен и смотрел на меня, открыв рот. В одной руке он держал рисунок, а вторую протянул мне, помогая подняться на ноги.