***
— Что с ним?
— Я не знаю. Врач сказал, скорее всего, колики.
— Колики? Но ему уже почти три месяца. Считается, что в этом возрасте колик уже не бывает.
— Вот именно, считается . Врач говорит, что по результатам исследований дети, страдающие от колик, обладают более высоким уровнем интеллекта.
— И это поможет нам избавиться от его воплей?
— Не срывай злость на мне, Николас. Я всего лишь отвечаю на твои вопросы.
— Ты не хочешь его успокоить?
— Дай подумать.
— О господи, Пейдж, если тебе это так трудно, давай яего успокою!
— Не надо. Лежи. Кормить его все равно мне. Тебе вставать нет никакого смысла.
— Вот и хорошо.
— Вот и хорошо.
***
Николас начал считать, сколько шагов ему потребуется, чтобы перейти через улицу и подойти к дорожке, ведущей к дому. По обе стороны от аккуратных сланцевых плит росли ряды тюльпанов: красные, желтые, белые полосы чередовались в строгом порядке. Его сердце стучало в такт шагам, во рту все пересохло. Он понял, что восемь лет — это очень долго.
Он хотел позвонить, но это означало бы, что он столкнется с кем-то из прислуги. Он вытащил из кармана связку ключей. На медном кольце среди множества больничных ключей прятался старый, потемневший ключ, которым он в последний раз пользовался еще в аспирантуре. Он и сам не понимал, почему до сих пор его не выбросил. Родители тоже не потребовали, чтобы он вернул ключ. Впрочем, иного он от них и не ожидал. Несмотря на разногласия между Николасом Прескоттом и его родителями, обе стороны были обязаны следовать определенному своду правил поведения.
Николас никак не ожидал, что, едва он вставит ключ в замок, его бросит в жар. Внезапно он вспомнил день, когда вывалился из шалаша на дереве и сломал ногу. Кость разорвала кожу и торчала наружу. Он вспомнил, как однажды ночью пришел домой пьяным и, осторожно пробираясь через кухню, случайно забрел в комнату экономки. Он вспомнил утро, когда весь мир лежал у его ног — утро, когда он получил диплом об окончании колледжа. Николас тряхнул головой, прогоняя эмоции, и шагнул в массивный холл.
Опустив голову, он увидел собственное сосредоточенное лицо в черных мраморных плитах пола. Он огляделся. В сверкающих рамках фотографий редких животных на стенах отражались его испуганные глаза. Николас сделал два шага, громом прогремевшие в его ушах, и замер в полной уверенности, что все уже знают о его присутствии. Но никто не вышел ему навстречу. Он бросил пиджак на позолоченный стул и зашагал через холл, направляясь в фотолабораторию.
Астрид Прескотт проявляла снимки обитателей пустынь, кочевого племени Моаб. Ей никак не удавалось получить нужный оттенок красного цвета. Перед ней как наяву стояло облако красноватой пыли, но сколько бы отпечатков она ни сделала, все это было не то. Клубы пыли были недостаточно гневными и не производили на зрителя нужного впечатления. Она положила на стол последнюю серию отпечатков и ущипнула себя за переносицу. Наверное, сейчас ей лучше отдохнуть. Завтра она еще раз попробует добиться желаемого эффекта. Она сдернула несколько обзорных листов с веревки и, обернувшись к двери, увидела сына.
— Николас… — прошептала мать.
Николас бесстрастно смотрел на Астрид. Она постарела и стала еще более хрупкой. Ее волосы были завязаны в тугой узел на затылке, а на стиснутых кулаках проступили вены, из-за чего руки стали похожи на карту.
— У тебя есть внук, — отрывисто произнес Николас. — Я подумал, что тебе следует об этом знать.
Ему показалось, что он говорит на иностранном языке, которого и сам не знает. Он обернулся и сделал шаг к выходу, но Астрид бросилась вперед, рассыпая ускользающую красоту пустыни по полу. Она коснулась его локтя, и Николас замер. Ее потемневшие от закрепителя пальцы обожгли его руку даже сквозь рукав пиджака.
— Пожалуйста, не уходи, — попросила она. — Я хочу знать, как ты живешь. Я хочу на тебя посмотреть. И ребенку нужно так много всего. Я хотела бы увидеть его… ее?.. и Пейдж.
Николас смотрел на мать с холодной сдержанностью, которую она сама же в нем и воспитала. Он вытащил из кармана фотографию Макса и бросил ее на стол поверх фотографии мужчины в тюрбане со старым, как мир, лицом.
— Мне, конечно, до тебя далеко, — произнес Николас, вглядываясь в удивленные голубые глазенки сына.
Когда они фотографировали Макса, Пейдж стояла позади Николаса, надев на руку белый носок, на котором она нарисовала глаза и длинный раздвоенный язык. Импровизированная змея шипела, гремела хвостом и пыталась укусить Николаса за ухо. Макс долго за ней наблюдал, но все же улыбнулся.
Николас отстранился от матери, понимая, что не устоит перед ней, если немедленно не уйдет. Еще немного, и он протянет к ней руки, стирая разделяющее их пространство и уже начинающие уходить в прошлое обиды. Он сделал глубокий вдох и выпрямился.
— Помнится, ты оказалась не готова стать частью моей семьи.
Он сделал шаг назад, вонзив каблук в реликтовый закат пустыни.
— А сейчас я к этому не готов.
Он развернулся и исчез за покачивающимся черным занавесом. В тусклом красном свете лаборатории остался висеть его дрожащий, похожий на призрак силуэт.
***
— Я сегодня там был.
— Я знаю.
— Откуда?
— С момента возвращения домой ты мне и трех слов не сказал. Твои мысли где-то очень далеко.
— Всего в десяти милях отсюда. До Бруклайна не так уж и далеко. Но ты ведь простая чикагская девчонка, откуда тебе это знать?
— Очень смешно, Николас. Так что они сказали?
— Она, а не они. Я не пошел бы туда, если бы знал, что отец дома. Я съездил к ним в перерыв.
— Я не знала, что у тебя есть перерыв.
— Пейдж, ты опять начинаешь…
— Ладно. Так что же она сказала?
— Я не помню. Она начала меня расспрашивать. Но я ушел. Я оставил ей фотографию.
— Ты не стал с ней разговаривать? Вы не посидели, не выпили чаю с лепешками?
— Мы не англичане.
— Ты знаешь, что я имею в виду.
— Нет, мы не посидели и не выпили чаю. Мы вообще не сидели. Я провел там минут десять, не больше.
— Неужели это было так трудно? Почему ты так на меня смотришь? Что случилось?
— Как у тебя это получается? Вот так взять — и попасть прямо в точку.
— Значит, действительно тяжело?
— Это было труднее, чем провести одновременную пересадку сердца и легких. Это было труднее, чем сказать родителям трехлетней крохи, что их ребенок только что умер на операционном столе. Пейдж, это были самые трудные десять минут моей жизни.
— Ох, Николас…
— Ты не могла бы выключить свет?
— Ну конечно!
— Пейдж! У нас есть еще одна фотография, как та, которую я отдал родителям?
— Фотография Макса, на которой мы развеселили его змеей из носка?
— Да-да. Классная получилась фотография.
— Я сделаю еще одну. У меня остались негативы.
— Я поставлю ее у себя в офисе.
— У тебя нет офиса.
— Тогда я поставлю ее у себя в шкафчике… Пейдж!
— М-м-м?
— Макс симпотный, правда? То есть я хочу сказать, что маленькие дети редко бывают красивыми. Я слишком самонадеян?
— Ты его отец.
— Но ведь он красивый, как ты считаешь?
— Николас, любимый, он твоя точная копия.
Глава 18
Пейдж
Я читала статью о женщине, страдавшей тяжелой формой послеродовой депрессии. Она то впадала в уныние, то приходила в невероятное возбуждение, у нее были проблемы со сном. Она перестала следить за собой и с безумным взглядом бродила по дому. У нее появилось желание сделать больно своей маленькой дочке. Она назвала эти мысли Планом и поделилась ими со своими коллегами. Через две недели после того, как у нее впервые зародилась эта идея, она пришла домой и задушила свою восьмимесячную дочь диванной подушкой.
И это был не единственный пример. Еще раньше другая женщина убила двух первых детей в считаные дни после их рождения. Она убила бы и третьего новорожденного, но вмешались власти. Еще одна женщина утопила двухмесячного сынишку и рассказала всем, что его похитили. Еще одна застрелила новорожденного сына. Еще одна переехала ребенка «тойотой».
Судя по всему, в Соединенных Штатах шло настоящее юридическое сражение. В Англии женщин, убивших своего ребенка до того, как ему исполнится один год, могли обвинить только в непредумышленном убийстве. Послеродовая депрессия, от которой страдает восемьдесят процентов молодых матерей, считалась психическим заболеванием и смягчающим обстоятельством при расследовании такого рода преступлений. Статистика утверждала, что одна из тысячи недавно родивших женщин подвержена послеродовому психозу. Три процента страдающих психозом способны на убийство собственных детей.
Я стиснула журнал так сильно, что разорвала обложку. Что, если я одна из них?
Я перевернула страницу, покосившись на лежащего в манеже Макса. Он мусолил деснами пластмассовый кубик, являвшийся частью игрушки, предназначенной для детей более старшего возраста. Никто никогда не присылал нам подарки, соответствующие возрасту Макса. Следующая статья была из серии «Помоги себе сам». Автор предлагал составить список того, что я умею делать. Предполагалось, что, составив такой список, я почувствую себя значительно лучше. Я перевернула список покупок, взялась за тупой карандаш и покосилась на Макса. Я умею менять подгузники. Я записала это. За этим последовала другая совершенно очевидная запись. Я умею готовить смесь. Я умею переодевать Макса. Я умею петь ему колыбельные, и при этом он даже засыпает. Я задумалась. А есть ли у меня таланты, никак не связанные с моим ребенком? Я умею рисовать, а порой с помощью простого наброска у меня получается даже заглянуть в жизнь совершенно незнакомых мне людей. Я умею печь булочки с корицей почти из ничего. Я могу свободно проплыть полмили. Во всяком случае, раньше я это могла. Я могу перечислить почти все кладбища Чикаго. Я умею сращивать электрические провода. Я понимаю различия между выплатами основной суммы и уплатой процентов по ипотечному кредиту. Я могу поджарить яйцо и перевернуть его на сковородке, не используя лопатку. Я могу рассмешить своего супруга.