— У меня только маленькая квартирка. Удобная, но ее не сравнить с домом ваших родителей.
— Но все же она только ваша, верно? Вы ни перед кем не отчитываетесь.
— Знаете что, вам не обязательно провожать меня всю дорогу до вокзала. Я не хочу показаться неблагодарным, но я и сам не заблужусь.
— Мне не трудно, — она помотала головой, — мы все равно уже далеко прошли.
Я кивнул. Вечерело, небо темнело, и на улице заметно похолодало. Я застегнул плащ и снова затянулся сигаретой.
— Что вы теперь будете делать? — спросила она через несколько минут, и я нахмурился.
— Вернусь в Лондон, конечно.
— Я не об этом. Я имею в виду — завтра, послезавтра и потом. Какие у вас планы теперь, когда война кончилась?
Я помедлил с ответом.
— Завтра утром я снова сяду за свой стол в «Уисби-пресс». Нужно будет читать рукописи, посылать авторам письма с отказами, редактировать книги. Мы собираемся на следующей неделе представить книготорговцам некоторые новые издания, и мне надо сделать кое-какие заметки по каждой книге.
— Вам нравится там работать, да?
— Да, — с жаром подтвердил я. — Я люблю быть среди книг.
— И вы думаете дальше там работать? Расти по службе? Самому стать издателем?
Я поколебался.
— Я бы сам попробовал писать книги. — Впервые в жизни я говорил об этом с другим человеком. — Я уже несколько лет что-то кропаю. Может быть, пора отнестись к этому серьезней.
— Что, в мире не хватает романов? — поддразнила она, и я засмеялся.
— Еще несколько штук никому не повредит. Может, у меня ничего и не выйдет.
— Но вы попробуете?
— Обязательно.
— Уилл очень любил книги.
— Да, я время от времени видел его с книгой. Иногда в полк попадали книжки — кто-нибудь с собой прихватывал, и они ходили по рукам.
— Он читал с трех лет. И тоже пытался писать. В пятнадцать лет написал очень хитроумную концовку «Тайны Эдвина Друда».
— И чем же она кончалась?
— Тем, чем и следовало. Эдвин возвращается домой к семье, живой и здоровый. И с тех пор они жили долго и счастливо.
— Думаете, Диккенс именно так собирался закончить?
— Я думаю, что Уилл считал такой финал наиболее удовлетворительным. Почему мы остановились?
— Это пансион миссис Кантуэлл. — Я взглянул на парадную дверь, к которой вели ступеньки. — Мне нужно забрать саквояж. Расстанемся здесь?
— Я вас подожду. Вокзал совсем рядом. Я могу с тем же успехом вас и дотуда довести.
— Я сейчас, — сказал я, взбегая по ступенькам.
Миссис Кантуэлл не было видно, но ее сын Дэвид стоял за конторкой и, слюнявя карандаш, читал сводку с бегов. Он поднял на меня глаза.
— Мистер Сэдлер, добрый вечер.
— Добрый вечер. Я пришел забрать свой саквояж.
— Пожалуйста. — Он нагнулся, достал саквояж из-за конторки и вручил его мне. — Ну как, хорошо провели день?
— Да, спасибо. Я уже расплатился по счету, верно?
— Да, сэр. — Он пошел за мной к двери. — Мы еще увидим вас в Норидже?
— Вряд ли. — Я обернулся и улыбнулся ему: — Думаю, это мой первый и последний визит.
— О боже. Неужели мы вас так разочаровали?
— Нет, ничуть. Просто… не думаю, что моя работа еще раз приведет меня в Норидж, вот и все. Прощайте, мистер Кантуэлл.
Я протянул ему руку; он секунду разглядывал ее, прежде чем пожать.
— Я хочу, чтоб вы знали — я тоже пытался пойти туда, — объявил он. — Меня не взяли, сказали, что я молод. Но я мечтал об этом больше всего на свете.
— Ну и дурак, — с этими словами я открыл дверь и вышел.
Мэриан взяла меня под руку, и мы направились к вокзалу. Ее жест и польстил мне, и расстроил меня. Я так долго ждал, прежде чем написать ей, так много времени потратил, планируя нашу встречу, и вот уже готов вернуться домой. И до сих пор не набрался мужества рассказать ей про последние часы жизни ее брата. Мы шли молча, и она, должно быть, думала о том же, потому что, когда мы вошли в здание вокзала, она остановилась, отняла руку и заговорила:
— Мистер Сэдлер! Я знаю, что он не был трусом. Знаю. Но мне нужна вся правда.
— Мэриан, умоляю. — Я отвел глаза.
— Вы чего-то недоговариваете. Вы что-то пытались сказать весь день, но так и не смогли. Я вижу, я не дура. Вы отчаянно хотите это сказать. Ну так вот, мы с вами вдвоем. Нас больше никто не слышит. И я требую, чтобы вы мне открыли, что у вас на уме.
— Мне нужно домой. — Я нервничал. — Мой поезд…
— Уходит только через сорок минут. — Она поглядела на часы: — Время еще есть. Я вас очень прошу.
Я набрал в грудь воздуху. Поведать ей все? Смогу ли я?
— Ваша рука, Тристан. Что с ней такое?
Я вытянул руку перед собой, глядя, как неуправляемо трясется указательный палец. Я с интересом понаблюдал за ним и убрал руку.
— Вы в самом деле хотите услышать?
— Конечно, хочу! Я не смогу дальше жить, если не узнаю.
Я смотрел на нее и думал.
— Я могу ответить на ваши вопросы. Могу рассказать вам все. Описать в подробностях его последний день. Но я не уверен, что это послужит для вас утешением. И вы наверняка не сможете простить.
— Это неважно. — Она села на скамью. — Больнее всего — не знать.
— Ну что ж. — Я сел рядом с ней.
Шестой
Франция, сентябрь — октябрь 1916
Хоббс сошел с ума. Он стоит у моего одиночного окопа и смотрит на меня выпученными глазами, потом зажимает рот рукой и хихикает, как девчонка.
— Что с тобой? — спрашиваю я, глядя на него снизу вверх. У меня нет настроения для игр. Он в ответ хохочет еще более истерически, с неудержимой радостью.
— Тихо вы там! — кричат где-то за углом.
Хоббс поворачивается туда, разом перестает смеяться, выпаливает какую-то непристойность и убегает. Я тут же забываю о нем и закрываю глаза, но через несколько минут невдалеке от меня в окопе поднимается ужасный тарарам, и я понимаю, что поспать мне не светит.
Может, война кончилась?
Я бреду в направлении шума. Оказывается, его поднял Уоррен — он прибыл недель шесть-семь назад и, кажется, приходится кузеном покойному Шилдсу. Уоррена держат несколько человек, а Хоббс сжался на земле в трусливой, умоляющей позе — воплощенная покорность. Но при этом он по-прежнему смеется. Его поднимают на ноги, но поднимающие явно испуганы, словно само прикосновение к Хоббсу может быть чем-то опасно.
— Что это вы тут устроили? — спрашиваю я Уильямса, стоящего рядом. У него на лице скука.
— Это все Хоббс, — отвечает он, даже не глядя на меня. — Похоже, он съехал с катушек. Подошел к Уоррену, когда тот спал, и давай на него ссать.
— Господи помилуй! — Я трясу головой и лезу в карман за сигаретой. — Чего это он вдруг?
— А кто его знает, — пожимает плечами Уильямс.
Я глазею на потеху, пока не являются два санитара. Им удается поставить Хоббса на ноги. Он верещит на никому не понятном наречии, его уводят. Завернув за угол, он снова возвышает голос и начинает выкрикивать имена английских королей и королев, начиная с Гарольда, в совершенно правильном порядке. Должно быть, отрыжка школьных дней. На Ганноверской династии он выдыхается, а после Вильгельма IV замолкает окончательно. Я полагаю, что его ведут в лазарет, а оттуда отвезут в полевой госпиталь, где он либо сгниет, либо вылечится и будет отправлен обратно на фронт.
Тринадцатерых наших уже нет, осталось семеро.
Я возвращаюсь к себе в одиночный окоп; мне удается еще немного поспать, но когда я просыпаюсь — солнце как раз пошло на закат, — то чувствую, что меня неудержимо трясет. Все тело свело спазмом. Правда, я не мог толком согреться ни разу за все время во Франции, но это что-то совсем другое. Я будто неделю пролежал в сугробе и промерз до мозга костей. Меня находит Робинсон и пугается.
— Господи Иисусе, — говорит он. Потом громче: — Спаркс, поди-ка посмотри!
Несколько секунд тишины, потом второй голос:
— Похоже, его песенка спета.
— Я его видел, еще часу не прошло, и с ним как будто все было в порядке.
— Погляди, какой он бледный. До рассвета не доживет.
Скоро меня переносят в палатку, где располагается лазарет, и кладут на койку — впервые с незапамятных времен я лежу на койке под теплыми одеялами, на лбу у меня компресс, а в руку воткнута импровизированная капельница.
Я дрейфую по волнам забытья и, просыпаясь, вижу Лору. Моя сестра стоит надо мной и кормит с ложечки чем-то теплым и сладким.
— Привет, Тристан, — говорит она.
— Это ты, — произношу я, но не успеваю продолжить, как ее милое личико расплывается и превращается в грубые черты санитара — глаза у него так сильно ввалились, что, кажется, запали куда-то в глубины черепа, и он похож на ходячего мертвеца.
Я снова теряю сознание, а когда наконец прихожу в себя, надо мной стоит доктор, а рядом — не скрывающий своего раздражения сержант Клейтон.