Видел.
Жуть. В жизни не встречал такого.
Давно уже, наверное, замариновали. По правде говоря, им и мою бы надо замариновать. Чтобы больше не связывался с таким болваном.
Весь день они перемещались от стены к стене, прячась от солнца. Паренёк из Джорджии рассказал, что мёртвые тела их товарищей выложены на рыночных прилавках для всеобщего обозрения. Безголовый капитан валяется в грязи, его уже свиньи наполовину объели. Он вытянул в пыли ногу и прокопал каблуком ямку.
Готовятся отправить нас в Чиуауа.
Откуда знаешь?
Так говорят. Не знаю.
Кто это так говорит?
Вон тот, Шипман. Он немного болтает по-ихнему.
Малец всмотрелся в того, о ком шла речь. Покачал головой и выстрелил сухим плевком.
Ребятня торчала на стенах целый день. Они пялились на узников, тыкали пальцами и что-то трещали. Ходили по парапету и старались помочиться на спавших в тени, но пленники были начеку. Некоторые придумали кидаться камнями, но потом малец подобрал в пыли булыжник размером с яйцо и сшиб одного ребятёнка — за стеной лишь глухо шмякнуло упавшее тело.
Ну ты чего натворил, а? сказал паренёк из Джорджии.
Малец посмотрел на него.
Сейчас заявятся сюда с плетьми и уж не знаю с чем.
Малец сплюнул.
Ничего не заявятся. И никаких плетёнок им не будет.
Никто так и не пришёл. Какая-то женщина принесла миски с фасолью и подгорелые лепёшки на блюде из необожжённой глины. Вид у неё был встревоженный, она улыбнулась им, вынула из-под шали тайком пронесённые сласти, а на самом дне мисок они обнаружили куски мяса с её собственного стола.
Спустя три дня их посадили на жалких маленьких мулов и, как и было предсказано, отправили в столичный город.
Ехали пять дней через пустыню и горы, минуя пыльные деревушки, где поглазеть на них высыпали все местные жители. Конвоиры, одетые кто во что горазд, в выцветших и потрёпанных нарядах, пленники — в лохмотьях. Каждому выдали по одеялу, и вечерами, сидя на корточках у костра в пустыне, почерневшие от солнца, тощие и закутанные в эти серапе, они выглядели последними пеонами, батраками Божиими. По-английски никто из солдат не говорил; приказания они отдавали хмыканьем или жестами. Вооружены были неважно и страшно боялись индейцев. Сворачивали самокрутки из кукурузных листьев и молча сидели у костра, прислушиваясь к звукам ночи. А когда заговаривали, разговор всегда шёл о ведьмах или другой какой нечисти похуже, а ещё старались различить во мраке голос или крик, какого у тварей земных не бывает.
Когда они миновали горный проход и внизу показался город, сержант, командир отряда, остановил лошадей и что-то сказал ехавшему за ним солдату, а тот спешился, достал из седельной сумки сыромятные ремешки, подошёл к пленникам и жестом предложил скрестить запястья и выставить руки вперёд, показав, как это нужно сделать. Он связал им руки, и все снова тронулись в путь.
В город въезжали, как сквозь строй, между двумя рядами мусора. Их гнали, точно скот, по булыжным улицам, за их спинами звучали приветственные крики, а солдаты в ответ улыбались, как подобало, отвечали кивками на цветы и протягиваемые стаканчики, вели оборванных искателей удачи по главной площади, где плескалась вода в фонтане и на резных сиденьях из белого порфира отдыхали праздные гуляки, мимо губернаторского дворца, мимо собора, где на запылённых антаблементах и среди ниш на резном фасаде рядом с фигурами Христа и апостолов восседали стервятники, простиравшие свои тёмные одеяния в позах странной благожелательности, а вокруг, развешанные на верёвках, трепетали на ветру высушенные скальпы убитых индейцев, и длинные волосы их раскачивались понуро, словно волокна каких-то морских тварей, а высохшая кожа хлопала по камням.
Они ехали мимо стариков, тянувших морщинистые руки за подаянием у церковных дверей, мимо нищих калек в лохмотьях, с печальными глазами, мимо детей, что спали в тени без сновидений, а по лицам у них ползали мухи. Тёмные медяки в миске с грохочущей крышкой, высохшие глаза слепых. Писцы, устроившиеся на ступеньках со своими перьями, чернильницами и песочницами, стоны прокажённых, бродящих по улицам, облезлые собаки — кожа да кости, продавцы тамале,
старухи с тёмными землистыми лицами, перепаханными морщинами. Они сидят на корточках в канавах, эти старухи, жарят на древесном угле полоски мяса неизвестного происхождения, и оно шипит и брызжет маслом. Везде полно малолетних сирот, хватает и злых карликов, шутов и пьянчуг, которые несут всякий бред и размахивают руками на маленьких рынках столицы. Миновали пленники и бойню в мясных рядах, откуда пахнуло чем-то похожим на парафин; там висят чёрные от мух внутренности, лежат большие красные шматы свеженарубленного, но уже потемневшего с утра мяса, стоят ободранные и нагие черепа коров и овец с безумным взглядом глупых голубых глаз, застыли туши оленей и свиней-пекари, с крюков свисают головой вниз утки, куропатки, попугаи и прочая местная дичь.
Им велели слезть с мулов и повели через толпу пешком. Потом они спустились по старым каменным ступеням, шагнули через стёртый обмылок порожка и стальную калитку и оказались в холодном каменном подвале, где давно уже была тюрьма и где им предстояло занять место среди призраков заточённых здесь когда-то мучеников и патриотов, а затем калитка за ними с лязгом захлопнулась.
Когда глаза привыкли к темноте, стали различимы скорчившиеся вдоль стен фигуры. Кто-то ворочался на лежаках из сена, шурша, как потревоженные мыши в гнезде. Кто-то негромко похрапывал. Снаружи, с улицы, послышались грохот повозки и глухой топот копыт, а из кузницы в другой части подземелья через каменные стены доносился приглушённый звон молотков. Малец огляделся. На каменном полу в лужицах грязного жира тут и там валялись почерневшие кончики свечных фитилей, а со стен рядами свисали засохшие плевки. Несколько имён, нацарапанных там, куда падал свет. Он присел на корточки и потёр глаза. Какой-то человек в нижнем белье прошёл перед ним к параше посреди камеры, остановился и стал мочиться. Затем повернулся и подошёл к мальцу. Высокий, волосы до плеч. Он шёл, шаркая ногами по соломе, и остановился, глядя сверху вниз. Что, не узнаёшь?
Малец сплюнул, поднял голову и прищурился. Узнаю. Я твою шкуру и на дубильне узнал бы.
покрикивал он. Арестанты поднялись и, шаркая ногами, вышли на солнцепёк. Под звон колокольчика по улице двигался экипаж. Они встали на обочине и сняли шляпы. Впереди шёл служитель с колокольчиком. На боку экипажа был нарисован глаз, и четыре мула везли кого-то в последний путь. Позади ковылял толстый священник с образом. Стражники ходили между арестантами, срывая с голов новеньких шляпы и пихая их в руки этим нечестивцам.
Когда экипаж проехал, они снова нахлобучили шляпы и побрели дальше. Собаки стояли там же хвост к хвосту. Чуть поодаль сидели ещё две, чистые скелеты в потёртых шкурах, поглядывали то на неразлучную парочку, то на удаляющихся под звон цепей арестантов. Всё сверкало в знойном воздухе неярким блеском, все эти формы жизни, эти чудеса в миниатюре. Условные подобия, воссозданные с чужих слов, когда сами явления уже стёрлись в памяти людской.
Он занял тюфяк между Тоудвайном и ещё одним уроженцем Кентукки, ветераном войны. Тот вернулся за темноглазой возлюбленной, оставленной два года назад, когда отряд Донифана уходил на восток в Сальтильо и офицерам пришлось отгонять сотни юных девушек, которые шли за армией, одетые мальчиками. Теперь он, бывало, стоял в цепях на улице, одинокий и удивительно скромный, и смотрел куда-то поверх голов городских жителей. Вечерами этот симпатичный и немногословный вояка рассказывал о годах, проведённых на западе. Участник сражения при Миере,
где бой шёл, пока по керамическим водоотводам, канавам и желобам с
не потекла галлонами кровь, он рассказывал, как рассыпались от выстрелов хрупкие старинные испанские колокола, как он сидел, прислонившись к стене и вытянув на булыжную мостовую перед собой развороченную ногу, и прислушивался к затишью в стрельбе, как потом это затишье обернулось странной тишиной и в этой тишине нарастал басовитый грохот, который он принял за раскат грома, пока из-за угла не вылетело пушечное ядро, проскакало мимо по камням, словно укатившаяся миска, и исчезло из виду. Поведал он и о том, как они, отряд нерегулярных войск, шли в бой в лохмотьях и нижнем белье и как взяли Чиуауа, как сбежавшими солнцами катились, подпрыгивая, по траве пушечные ядра, отлитые из чистой меди, и как уклоняться или перешагивать через них научились даже лошади; как городские дамы в лёгких экипажах выезжали на холмы, устраивали пикники и наблюдали за битвой, и как по ночам, сидя у костров, солдаты слышали на равнине стоны и видели фонарь похоронной повозки, которая двигалась среди умирающих катафалком с того света.