Затем он погладил этими руками свою лысину и наклонил голову. Он начал лысеть еще в молодости, и в ту пору залысины были ему к лицу. А теперь он был лыс как колено. Он хотел, чтобы она увидела в его гладком черепе свое отражение и, благодаря этому зеркалу старости, смогла полнее ощутить все то время, которое еще ждет ее впереди.
Но она явно его не поняла. Когда он так наклонял голову к Малки, та обычно полировала «зеркало» своим рукавом. Ее это возбуждало — не сама лысина, а процесс полировки.
Свою квартиру они обставили в стиле бидермейер.
Инициатива в этом деле принадлежала Либору (хотя из них двоих как раз Малки происходила из семьи с «бидермейерскими традициями»), а она вышучивала его мелкобуржуазные замашки. «Твоя лысина напоминает мне наш секретер, — говорила Малки. — Он так же начинает блестеть, когда его полируешь».
Его веселило сравнение с предметом мебели. «Ты можешь пользоваться моими выдвижными ящиками в любое время», — отвечал он. А она смеялась и хлопала его по макушке. Под старость они стали употреблять выражения покрепче, таким образом «защищаясь от пафоса».
— Извините, — сказал он девушке, складывая свою салфетку, — я допустил бестактность.
И он жестом подозвал официанта, прежде чем вспомнил о хороших манерах.
— Вы ведь не хотите десерт, Эмили? — спросил он с опозданием, довольный хотя бы тем, что не забыл ее имя.
Она отрицательно покачала головой.
Он заплатил по счету.
Оба испытали большое облегчение, расставаясь.
в белой водолазке под синим блейзером с металлическими пуговицами. Большинство мужчин его возраста носили твидовые пиджаки болезненно-тусклой расцветки и слишком короткие брюки. Последняя деталь особенно удивляла и беспокоила Треслава. Обычно к старости люди уменьшаются в росте, и в то же самое время их брюки становятся им слишком коротки. Чем объяснить такой парадокс?
Но к Либору это не имело отношения. Во всяком случае, не тогда, когда он встречался с друзьями или с женщиной. Только голос в телефонной трубке соответствовал его истинному возрасту. Телефон отфильтровывал все, кроме собственно голоса, — жесты, мимику, блеск в глазах, — и оставался только звук, шуршащий, как рваная обертка из папиросной бумаги. Разговаривая с Либором по телефону, Треслав старался воссоздать в воображении его привычный, подтянутощеголеватый облик, но звук все равно действовал на него угнетающе. Это звучал голос мертвеца.
— Наверняка все прошло совсем не так плохо, как ты описываешь, — сказал он Либору.
— Ты этого не видел и не можешь судить. Помимо всего прочего, это было неприлично.
— Что такого неприличного ты сделал?
— Точнее сказать, это было неправильно.
— А что ты сделал неправильного?
— Неправильно было соглашаться на эту встречу. Меня втянули в это обманным путем. Я не собираюсь быть с другой женщиной. Я вообще не могу смотреть на других женщин, при этом не сравнивая их с Малки.
При жизни Малки он носил ее фотокарточку в своем бумажнике. Теперь, после ее смерти, это фото было заставкой в его мобильнике. Либор редко им пользовался по прямому назначению, плохо различая кнопки, но то и дело поглядывал на заставку, в том числе посреди беседы. Ее образ всегда был с ним благодаря современной технике. И благодаря Финклеру, который сделал ему эту настройку.
Либор показывал телефонное фото Треславу; Малки на нем была молодой, как в самом начале их знакомства. Ее взгляд был веселым, озорным, любящим и притом слегка затуманенным, как будто она смотрела сквозь дымку — если только это не была дымка перед взором Треслава.
Не исключено, что и во время встречи с той женщиной, когда она задавала вопросы про знак зодиака и любимые группы, Либор украдкой поглядывал на экран телефона, пряча его под столом.
— Должно быть, она с тобой неплохо развлеклась, — сказал Треслав.
— Ничего подобного, можешь мне поверить. Я потом послал ей букет цветов в качестве извинения.
— Но, Либор, она подумает, что ты хочешь продолжить знакомство.
— Чушь! Вы, англичане, при виде цветочка сразу думаете о предложении руки. Но она так не подумает. Я приложил к букету записку.
— Надеюсь, не грубую.
— Конечно нет. Я просто хотел, чтобы она увидела по почерку, как дрожат мои старые руки.
— Она может вообразить, что это дрожь от любовного волнения.
— Навряд ли. Я намекнул ей, что я импотент.
— Так вы с ней дошли до интимных тем?
— Я сказал это как раз для того, чтобы предотвратить интимность. И потом, я же не говорил, что это она сделала меня импотентом.
Треслав был смущен разговором на тему потенции. И не только потому, что недавно его мужественность жестоко пострадала в результате нападения женщины. Он был воспитан не так, как, видимо, были воспитаны финклеры, могущие свободно говорить о своих сексуальных проблемах людям, с которыми они не занимались сексом.
— И все же… — начал он.
Но Либор не почувствовал его смущения и продолжил:
— На самом деле я не импотент, хотя одно время им был. С подачи Малки. Я тебе рассказывал про ее знакомство с Горовицем?
Треслав озадачился: к чему он клонит?
— Не припоминаю, — сказал он.
— Ну так вот, она встречалась с ним дважды, сначала в Лондоне, а потом в Нью-Йорке, в Карнеги-холле. После концерта он пригласил ее за кулисы. «Спасибо вам, маэстро», — сказала она, а он поцеловал ей руку. Она говорила, что его собственные руки были холодны как лед. Я из-за этого ужасно ревновал.
— Из-за холодных рук?
— Нет, из-за того, что она назвала его «маэстро». Тебе этот повод не кажется странным?
Треслав подумал над этим.
— Нет, — сказал он, — не кажется. Мужчине вряд ли понравится, когда его любимая женщина называет другого мужчину «маэстро».
— А с другой стороны, почему бы и нет? Ведь он на самом деле маэстро. Смешно. В этом я с ним не соперничал, поскольку я никакой не маэстро. Но после того случая я три месяца не мог сделать это. Член не хотел вставать, и все тут!
— М-да, забавно, — промямлил Треслав.
Временами даже этот пожилой и почтенный финклер заставлял его чувствовать себя монахом-бенедиктинцем.
— Такова сила слова, — продолжил Либор. — Она всего лишь назвала его «маэстро», и мой дружок безвольно поник головкой… Послушай, может, встретимся сегодня, поужинаем где-нибудь?
Второй раз за неделю! Еще не так давно они встречались не чаще двух раз в год, и даже после того, как его друзья овдовели, эти встречи происходили от силы дважды в месяц. Неужели у Либора все настолько плохо?
— Сегодня не получится, есть кое-какие дела, — сказал Треслав.
У него не хватило духу назвать истинную причину отказа: не сошедшие синяки под глазами, вероятный перелом носа и еще более вероятное сотрясение мозга, судя по остаточному головокружению.
— Какие именно дела?
Преклонный возраст дает право задавать такие вопросы.
— Кое-какие дела, Либор.
— Я тебя знаю. Ты не сказал бы «кое-какие дела», если бы у тебя действительно были хоть какие-то дела. Ты всегда говоришь о своих делах конкретно. Что-то с тобой не так.
— Ты прав, у меня нет никаких дел. В том-то и проблема.
— Тогда идем ужинать.
— Не могу, Либор, извини. Я нуждаюсь в одиночестве.
Последние слова были названием самой известной из написанных Либором книг — биографии Греты Гарбо, с которой, по слухам, у Либора был недолгий роман. Однажды Треслав спросил его насчет этих слухов.
— С Гарбо?! — воскликнул Либор. — Это невозможно. Когда мы встретились, ей было уже под шестьдесят. И у нее был слишком немецкий вид.
— И что?
— А то, что женщина шестидесяти лет была слишком стара для меня. Да и сейчас для меня такие слишком стары.
— Я не про то, а про немецкий вид. Что это значит?
— Джулиан, я заглянул ей в глаза, вот как сейчас в твои, и увидел истинную тевтонку. Это было все равно что смотреть на ледяные пустыни Севера.
— Но у тебя на родине тоже не жарко.
— Прага — очень теплый город. Холодными бывают только тротуары или воды Влтавы.
— И все равно не вижу тут проблемы. Это ж не кто-нибудь — сама Грета Гарбо!