— Проще простого. Твой отец был антисемитом.
— Если бы он был антисемитом, слова «евреи», «жиды» и производные от них звучали бы в нашем доме с утра до ночи.
— А как насчет твоей матери? Еврейство определяется по материнской линии.
— Черт возьми, Либор! Еще пять минут назад я был гоем, а теперь ты рассуждаешь о правильном наследовании моего еврейства. Что дальше — ты захочешь проверить, сделано ли мне обрезание? Я не знаю насчет моей матери. Могу лишь сказать, что внешне она не походила на еврейку.
— Джулиан, внешне ты тоже не походишь на еврея. С виду ты
Почему бы тебе не бросить все эти смехотворные гадания и не расспросить кого-нибудь знающего? Спроси своего дядю или друзей своего отца, спроси кого угодно, кто знал твою семью. Эта загадка может быть разрешена одним телефонным звонком.
— Никто толком не знал мою семью. Мы всегда держались особняком. И нет у меня никакого дяди. Отец не имел братьев и сестер, как и мама. Это их и сблизило, они сами так говорили мне. Двое сирот, два сапога пара. Два отрезанных ломтя. Какова метафора?
Либор покачал головой и долил виски в бокалы.
— Это лишь указывает на твое нежелание выяснять правду, поскольку тебя больше устраивают выдумки. О’кей, продолжай в том же духе. Будь евреем.
— И он отсалютовал бокалом.
Либор сидел, скрестив ноги, на которых (он сменил обувь, придя с улицы) красовались старомодные тапочки с его инициалами, вышитыми золотой нитью. Подарок от Малки, предположил Треслав. В этих тапочках он казался еще более ветхим, полупрозрачным, угасающим. И все же его положение в этом мире было более надежным, чем у Треслава. Либор был у себя дома. Он был самим собой. Он продолжал любить ту единственную женщину, которую он любил в своей жизни. На каминных свадебных фото они были вместе с раввином — Малки под вуалью, Либор в шапочке на макушке. Уходящие корнями в древность. Знающие все о себе. Музыкальные — потому что музыка соответствовала романтике их отношений.
Еще раз взглянув на тапочки Либора, он заметил, что на одном были инициалы ЛШ, а на другом — ЭС. Ну да, конечно: в свой голливудский период Либор Шевчик работал под псевдонимом Эгон Слик. Евреи запросто меняют имена, когда им это нужно. Так почему же Либор/Эгон не мог проявить больше снисхождения, скажем, к Тейтельбауму/Треславу?
Он сделал рукой круговое движение, и виски закрутился в бокале. Богемский хрусталь. Его отец тоже любил пить виски из хрустальных бокалов, но те бокалы были несколько иными. Более официальными, что ли. Может, и более дорогими. Отцовские бокалы казались холоднее, когда Треслав касался их края губами. Собственно, это и было главное различие между ними — температура. Либор и Малки — пусть даже ныне покойная — были согреваемы своим прошлым, как вечерним теплом земли, хорошо прогретой за долгий солнечный день. По сравнению с ними Треслав казался сам себе чахлым овощем, обреченным прозябать на грядке под холодными ветрами и вечно пасмурным небом.
Либор улыбнулся.
— Ну вот, теперь ты у нас еврей, — сказал он. — По такому случаю я приглашаю тебя на ужин — без Сэма — и хочу кое с кем познакомить. Они будут рады тебя повидать.
— Это звучит зловеще.
для Ронит Кравиц, он был отнюдь не в восторге, обнаружив перед собой сына Треслава.
Он узнал Альфредо не сразу — так бывает при встрече не с очень близким знакомым там, где ты никак не ожидал его встретить, — чего нельзя сказать об Альфредо, часто видевшем Финклера на телеэкране.