– Вы абсолютно правы, – сказал я. – Он пытается сделать то, чего прежде не делал ни один человек. Он подвергает сомнению статус-кво. Он пытается найти иной путь – путь большей добродетели. И готов умереть, чтобы достичь своей цели. Подумать только: а ведь Иисус нашел бы много общего с таким парнем, как Шэй Борн!
Я кивнул и, спустившись с гранитной приступки, начал пробираться к защитной перегородке, у которой меня встречал надзиратель.
– Отче, – сказал он, качая головой, – вы понятия не имеете, в какую кучу сами знаете чего только что вступили.
И будто бы в подтверждение, зазвонил мой мобильный. Отец Уолтер очень недоволен и велит немедленно возвращаться в храм Святой Катрины.
Я сидел на передней скамье и наблюдал за мечущимся взад-вперед отцом Уолтером.
– А если я объясню это тем, что меня коснулся Святой Дух? – предложил я, и ответом мне послужил испепеляющий взгляд.
– Не понимаю, – бормотал отец Уолтер. – Зачем было говорить такие вещи… в прямом эфире… Господи…
– Я не хотел…
– …ты же знал, что в итоге все ополчатся против Святой Катрины! – Он сел рядом и запрокинул голову, словно молился деревянному распятию, висевшему прямо над нами. – Кроме шуток, Майкл, чем ты думал? – уже мягче спросил он. – Ты молодой, красивый, умный парень без склонностей к содомии. Ты мог бы далеко пойти – обзавестись собственным приходом, добраться до Рима… Мог стать кем угодно. Но вместо этого я получаю от генпрокурора копию аффидевита, в котором ты как духовный наставник Шэя Борна утверждаешь, что веришь в спасение души путем донорства органов! Потом я включаю дневной выпуск новостей и вижу, как ты разглагольствуешь там, словно… словно какой-то…
– Кто?
Он покачал головой, сдержавшись и не назвав меня «еретиком».
– Ты же читал Тертуллиана.
Мы все штудировали его в семинарии. Это был известный раннехристианский историк, чей труд «Опровержение еретиков» предвосхитил Никейский символ веры. Тертуллиан является автором идеи о «неприкосновенности веры», согласно которой мы можем лишь повиноваться учению Христа, ничего к нему не добавляя и не отнимая.
– Как ты думаешь, почему католицизм продержался две тысячи лет? – спросил отец Уолтер. –
– Я не буду ходить в тюрьму от имени церкви Святой Катрины, – сказал я. – Но я буду ходить туда от имени Шэя.
И, поднявшись, зашагал к выходу, минуя кран со святой водой и стенд с информацией о зимбабвийском мальчике, которому помогали деньгами наши прихожане. Когда я прошел сквозь двойные двери церкви, окружающий мир ослепил меня и я не сразу понял, куда иду.
Мэгги
Повесить человека можно четырьмя способами. При коротком сбрасывании приговоренный падает всего на несколько дюймов, а петля натягивается под тяжестью самого тела и в силу физического сопротивления, приводя к смерти от удушья. При подвешивании арестанта закрепляют в вертикальном положении и душат. Стандартное сбрасывание, популярное в Америке в конце девятнадцатого – начале двадцатого века, означает, что приговоренный падает на четыре-шесть футов, вследствие чего его шея может сломаться – а может и не сломаться. Длительное сбрасывание было, так сказать, более индивидуальной казнью: расстояние, на которое падало тело, зависело от его массы и сложения. Тело продолжало ускоряться под действием силы притяжения, но голову фиксировала петля, которая ломала шею и дробила позвоночник, обеспечивая мгновенную потерю сознания и быструю смерть.
Я узнала, что повешение, наряду с расстрелом, – самая распространенная казнь в мире. Впервые ее начали применять в Персии две с половиной тысячи лет назад для наказания преступников-мужчин (женщин душили на столбе, поскольку так приличнее). Чистоплотная альтернатива крови и кишкам, остающимся после отрубания головы, а зрелище – ничуть не хуже.
Однако в механизме имелись свои изъяны. В тысяча восемьсот восемьдесят пятом году британский убийца по имени Роберт Гудейл был повешен, но сила падения срезала ему голову с плеч. Из недавних случаев можно вспомнить сводного брата Саддама Хуссейна, которого постигла та же незавидная участь в Ираке. Складывалась парадоксальная в юридическом смысле ситуация: если приговор нужно исполнить через повешение, рубить голову приговоренному нельзя, ведь иначе приговор считается не исполненным.
Я просто делала уроки, совсем как в школе, и именно поэтому вынуждена была изучать официальную таблицу повешений и высчитывать массу тела Шэя Борна. За этим странным занятием меня и застал отец Майкл.
– О, ты вовремя, – сказала я, жестом приглашая его присесть. – Если правильно разместить петлю – там нужно какое-то латунное кольцо, я сама толком не поняла, – то во время падения сразу же сломается второй позвонок. Тут написано, что мозг умрет через шесть минут, а все тело целиком – через десять-пятнадцать. Таким образом, у нас остается окно в четыре минуты, чтобы успеть надеть на него респиратор, прежде чем сердце перестанет биться… Ой, чуть не забыла: мне ответили из Генпрокуратуры. Ответили отказом. И даже прикрепили к письму изначальный приговор, как будто я не читала его сто миллионов раз, и сказали, что если я хочу его оспорить, то должна подать соответствующие ходатайства. И пять часов назад я их подала.
Отец Майкл, казалось, не слышал меня.
– Послушай, – мягко сказала я, – лучше тебе воспринимать это повешение как научный эксперимент… И не связывать его лично с Шэем.
– Прости, – ответил священник, покачивая головой. – Просто… Нелегкий выдался денек.
– Из-за того скандала с телепроповедником?
– Ты видела, да?
– В городе только и разговоров, что о вас, отче. Он закрыл глаза.
– Прекрасно.
– Ну, если это тебя утешит, Шэй ведь тоже наверняка все видел.
Отец Майкл посмотрел мне прямо в глаза.
– Благодаря Шэю мой куратор считает меня еретиком.
Я попыталась представить, что сказал бы мой отец, если бы кто-то из прихожан попросил у него отпущения грехов.
– А ты сам считаешь себя еретиком?
– А разве все еретики считают себя таковыми? Мэгги, если честно, я, наверное, последний человек, который должен помогать тебе защищать Шэя.
– Ну! – ободряюще воскликнула я. – Я как раз собиралась к родителям на ужин. Мы всегда ужинаем вместе по пятницам. Хочешь со мной?
– Я не хочу навязываться…
– Уж поверь, еды всегда остается столько, что можно накормить какую-нибудь страну третьего мира.
– Ну, если так… Было бы здорово.
Я выключила настольную лампу.
– Можем поехать на моей машине, – сказала я.